Из Африки

Тут я подумала: «В таком случае, мне совершенно не под силу оказать хоть какую-то помощь этой заблудшей душе. Наконец-то пришло время для обычной беседы на общие темы».

— Актер? Как мило! Какие же роли вы предпочитали, когда выступали на сцене?

— Я — трагик, — отвечал Эммануэльсон. — Мои любимые роли — Арман в «Даме с камелиями» и Освальд в «Призраках».

Мы посвятили некоторое время обсуждению этих пьес, актеров, в них игравших, и своему представлению о том, как это следовало бы исполнять. Потом Эммануэльсон огляделся.

— У вас здесь случайно нет пьес Генрика Ибсе? Мы могли бы разыграть на пару последнюю сцену из «Призраков», если бы вы согласились побыть миссис Алвинг.

Пьес Ибсена у меня не было.

— Возможно, вы и так помните текст? — не сдавался Эммануэльсон, вдохновленный собственной идеей. — Я знаю роль Освальда наизусть с начала до конца. Заключительная сцена — сама лучшая. По части настоящего трагического эффекта она ни с чем не сравнима.

Звезды сияли вовсю, ночь выдалась тихая и теплая; оставалось совсем недолго до сезона дождей. Я спросила у Эммануэльсона, действительно ли он собрался идти пешком в Танганьику.

— Да, — ответил он. — Попробую впредь обходиться без антрепренеров.

— Хорошо, что вы не женаты, — сказала я.

— Да, конечно, — ответил он, но через секунду робко обмолвился: — Вообще-то я женат.

В процессе разговора Эммануэльсон жаловался на то прискорбное обстоятельство, что белый человек не выдерживает в Африке конкуренции с чернокожими, соглашающимися на куда более низкую оплату своего труда.

— В Париже, скажем, я всегда мог ненадолго поступить в какое-нибудь кафе.

— Почему же вы не остались в Париже, Эммануэльсон? — спросила я.

Он бросил на меня быстрый взгляд своих ясных глаз.

— Париж? Нет, благодарю покорно. Из Парижа мне пришлось уносить ноги.

У Эммануэльсона имелся, впрочем, один друг, о котором он в тот вечер неоднократно упоминал. Если бы ему снова удалось связаться со своим единственным другом, все бы изменилось, ибо друг процветал и был щедр. Он был фокусником и разъезжал по всему свету. Когда до Эммануэльсона в последний раз дошли вести о нем, он выступал в Сан-Франциско.

Мы все время возвращались к литературе и театру, а потом опять затронули будущее Эммануэльсона. Он поведал мне, как его соотечественники, живущие в Африке, один за другим поворачивались к нему спиной.

— Вы в трудном положении, Эммануэльсон, — сказала я ему. — Не знаю, кому может быть труднее, чем вам сейчас.

— Я сам того же мнения, — согласился он. — Но вот к какой мысли я пришел в последнее время — вы вряд ли об этом задумывались: кому-то ведь надо быть в наихудшем по сравнению со всеми остальными положении!

Он допил бутылку и отодвинул бокал.

— Это путешествие для меня — рискованная игра, где на кону стоит сама жизнь. Есть возможность исчезнуть с лица земли. С другой стороны, если я доберусь до Танганьики, то, возможно, воспряну.

— Думаю, вы доберетесь до Танганьики, — подбодрила я его. — Вас может подбросить индийский грузовик — они часто ездят по этой дороге.

— Верно, — согласился он. — А как же львы и маасаи?

— Вы верите в Бога, Эммануэльсон? — спросила я.

— Да, верю. — Некоторое время он молчал. — Возможно, вы сочтете меня страшным скептиком, но я все-таки скажу то, что вертится у меня на языке. За исключением Бога я не верю совершенно ни во что на свете.

— Послушайте, Эммануэльсон, у вас есть деньги?

— Да, есть, — ответил он. — Восемьдесят центов.

— Этого недостаточно, — сказала я. — У меня в доме тоже нет денег. Возможно, кое-что найдется у Фараха.

У Фараха нашлось четыре рупии.

Утром, еще до рассвета, я велела боям разбудить Эммануэльсона и приготовить завтрак для нас обоих. Ночью я решила, что провезу его в своей машине первый десяток миль. Самому Эммануэльсону это ничего не давало, потому что ему предстояло потом пройти пешком еще восемьдесят миль, просто я не вынесла бы, если бы он шагнул с порога моего дома непосредственно в неизвестность, к тому же мне хотелось принять какое-то участие в этой его трагикомедии. Я завернула ему сандвичей и сваренных вкрутую яиц, а также вручила бутылку «Шамбертэна» 1906 года, который ему так понравился. Меня не покидала мысль, что это станет, возможно, последней выпивкой в его нелепой жизни.

На рассвете Эммануэльсон выглядел, как труп из легенды, у которого под землей ускоренными темпами отросла борода, однако он успешно поднялся из могилы и вел себя по дороге безупречно. После переезда через реку Мбагати я высадила его из машины. Утренний воздух был прозрачен, в небе не было ни облачка. Ему предстояло шагать в юго-западном направлении. С противоположной стороны только что появилось солнце, красное и заспанное, напомнившее мне почему-то желток сваренного вкрутую яйца. Пройдет три-четыре часа — и оно раскалится добела, и тогда путешественнику несдобровать…