Из Африки

Маленький, худенький, рыжеволосый, с узкими ладонями и ступнями, Беркли всегда сохранял прямую осанку, д'артаньяновский поворот головы, повадки непобедимого дуэлянта. Ходил он бесшумно, как кот, и, как все коты, умел превращать любое помещение, где находился, в образец комфорта, словно сам был источником тепла и радости. Если бы Беркли присел рядом с вами на дымящиеся руины вашего дома, вы бы и там почувствовали себя благодаря его присутствию в тепле и уюте. Когда он пребывал в благодушном настроении, то казалось, что он сейчас заурчит, как избалованный кот; когда он хворал, то это было не просто печально, это было трагедией, как болезнь вашего кота. Он не был отягощен принципами, зато нес тяжкий груз предрассудков, опять-таки в кошачьем стиле.

Если Беркли казался рыцарем времен Стюартов, то Денис хорошо смотрелся бы на фоне еще более старинного пейзажа, из эпохи королевы Елизаветы. Ему пошло бы прохаживаться рука об руку с сэром Филиппом или Фрэнсисом Дрейком. Его оценили бы и в елизаветинскую эпоху, ибо тогдашним людям он напоминал бы о древности, об Афинах, о которых они грезили и писали. Денис гармонично, не испытывая ни малейшего неудобства, разместился бы в любом периоде развития человеческой цивилизации вплоть до начала девятнадцатого века. В любой век он стал бы видной персоной благодаря своей спортивности, музыкальности, любви к искусству и бесстрашию. В наше время он тоже обращал на себя внимание, но уже далеко не везде. Друзья постоянно зазывали его назад, в Англию, составляли для него заманчивые карьерные планы, но его приковала к себе Африка.

Особенная, инстинктивная привязанность, которую все африканцы питали к Беркли, Денису и еще нескольким подобным им белым, наводила меня на мысль, что люди из прошлого, причем любой давности, сумели бы лучше понять цветные народы и полюбить их, чем это доступно нам, детям индустриального века. Изобретение парового двигателя ознаменовало развилку дорог; с этого момента расы двинулись в разные стороны и успели основательно разойтись.

На мою дружбу с Беркли бросало тень то обстоятельство, что Джама, его молодой слуга-сомалиец, принадлежал к племени, воевавшему с племенем Фараха. Любого, кто знаком с клановыми распрями сомалийцев, испугали бы полные ненависти взгляды сынов пустыни, которые эти двое бросали друг на друга, пока обслуживали за столом нас с Беркли. По вечерам мы обсуждали, как правильнее поступить, если, выйдя поутру из дому, мы найдем остывшие трупы Фараха и Джамы с кинжалами в груди. Подобная вражда грозила возобладать над страхом и здравым смыслом, и единственное, что оберегало их от кровопролития, — это привязанность ко мне и к Беркли.

— Я опасаюсь говорить Джаме, что передумал и не отправлюсь на сей раз в Элдорет, где проживает молодая особа, в которую он влюблен, — сообщал мне Беркли. — Ведь в таком случае из его сердца уйдет любовь ко мне, и он не соизволит даже почистить мою одежду, а сразу пойдет и убьет Фараха.

Однако сердце Джамы так никогда и не покинула любовь к Беркли. Он долго служил ему, и Беркли часто о нем заговаривал. Как-то раз он рассказал мне, как однажды, поспорив с Джамой по вопросу, по которому тот считал себя правым, потерял терпение и ударил сомалийца.

— И тогда, дорогая — можете вы это себе представить? — я получил сдачи прямо в физиономию.

— Как так? — удивилась я.

— А вот так, — скромно ответствовал Беркли. — Ничего страшного. В конце концов, он моложе меня на двадцать лет.

Инцидент никак не сказался на отношениях между хозяином и слугой. Джама вел себя с Беркли спокойно и немного снисходительно, как обычно ведут себя с хозяевами все слуги-сомалийцы. После смерти Беркли Джама не пожелал остаться в Кении и вернулся в Сомали.

Беркли испытывал пламенную и неутоленную любовь к морю. Любимой его фантазией было, чтобы мы с ним, разбогатев, купили лодку-дау и поплыли торговать в Ламу, Момбасу и Занзибар. Планы были подробнейшими, команда под рукой, только мы так и не разбогатели.

Усталость или недомогание обязательно возвращали Беркли к мыслям о море. Он проклинал себя за глупость: как можно было прожить всю жизнь вдали от соленой воды? В таком настроении он не жалел для себя бранных эпитетов. Однажды, когда я готовилась к очередной поездке в Европу, он пребывал как раз в таком настроении, поэтому я пообещала привезти ему два корабельных фонаря, с правого борта и с левого, чтобы повесить их у входа в мой дом.

— Это было бы отлично, — сказал он. — С фонарями дом будет похож на корабль. Только надо, чтобы они до этого поплавали по морю.

В Копенгагене я пошла в моряцкий магазинчик у старого канала и купила два больших тяжелых корабельных фонаря, много лет плававших на корабле по Балтийскому морю. Мы повесили фонари по обе стороны от двери. Дверь выходила на восток, и мы радовались, что это — самое правильное место: они будут освещать путь Земле, несущейся по Вселенной, предотвращая столкновения.