Из блокады (СИ)

Я задумался. Да, с патронами туго — пока есть, а завтра может и не быть! А что потом: самострелы, ножи? Барачники, значит, к этому и готовятся? Ну-ну, посмотрим. Если что, уж вас-то Клыков и без автоматов… этот церемониться не станет.

— Что-то не пойму, — спросил я, глядя в глаза откровенно ухмыляющемуся барачнику, — для чего ты мне это говоришь? Доложу Белову, он из тебя душу вытрясет, а про всё дознается.

— А не надо из меня душу вытрясать. Я и так, что спросите, расскажу. А куму непременно доложи, — Мухомор затянулся самосадом, — вдруг похвалит? Только я так думаю, что в этих делах кум лучше нас с тобой разбирается. Если бы ты что-то конкретное знал, тогда другое дело, а так… решать, конечно, тебе, стоит ли беспокоить человека из-за врак, да пьяных разговоров? Он сплетен больше нас с тобою слышал. А ты что подумал? В бараках и не такое по пьяни сболтнут, нельзя же всему верить! А для того, чтобы ты понял, про что мы думаем, я и рассказал. Ты меня в стука… э-э, предлагал сотрудничать. Я в камере отдохнул, и докумекал — в покое не оставите! Лучше с тобой иметь дело, потому что ты нормальный мент. У тебя к каждому свой подход, всех под одну гребёнку не стрижёшь и в грязь мордой только за то, что мы барачники, не макаешь. Или, к примеру, баба ваша, Олька: она, конечно, злая, но правильная. Справедливая! Мы таких уважаем. А то всякие бывают: к некоторым доверия ни на копейку — и с вашего стола жрут, и с нашего крошки подбирают.

— Зря не болтай, — сказал я резко. — Ты, вообще, о ком говоришь? Среди ментов крыс отродясь не водилось! Да с вас и взять-то нечего!

— Это как посмотреть! Немножко здесь, немножко там — и наберётся. Кто из ваших крысячит — не скажу, слишком я мелкая сошка, чтобы знать, но советом поделюсь — не со всяким откровенничай. Друзьям, и тем лишнего не сболтни. А то по молодости да неопытности влетишь сам, и подставишь других. Я в жизни много чего повидал, и до сих пор живой. Значит, плохого не посоветую. Просёк?

Я кивнул, мол, понял тебя, дядя Миша. Наверное, врёт барачник, но, такое дело: несмотря на дружбу нашу крепкую, Ольга, если сую нос в её служебные дела, посылает далеко-далеко. Значит, даже мне до конца не верит. Не раз я над этим фактом задумывался.

— Если просёк, слушай дальше, — сказал Мухомор. — Кто знает, как повернёться? Если буча случится, может кровь пролиться, а мне пачкаться резона нет. Раньше удавалось мокрые дела обходить стороной, и сейчас не собираюсь в них залезать. Хороший ты парень, душевный, Хозяин тебя не зря выделяет. Не пропадёшь ты, если умных людей будешь слушать. А там и обо мне вспомнишь, заступишься по старой дружбе.

— Ладно, — сказал я, — посмотрим, как получится. За добрый совет, конечно, спасибо, да не о том сейчас разговор — мы с тобой об оружии говорили. Если действительно решил помочь, скажи, где ещё поискать? Ведь есть же, а?

— Откуда мне знать? Я говорю — мне бы спокойно жизнь дожить. Не лезу я в эти дела. Мне велели сходить, забрать да припрятать, и всё. Ты стукачков поспрашивай, что меня сдали, они ж, наверное, знают! А я не при делах.

Обмяк Мухомор после сытного обеда, лицо расслабилось — хорошо ему. Трубочка дымит, на плите чайник закипает, а молоденький мент, открыв рот, доверчиво слушает наставления тёртого мужика — что ещё для счастья надо? Самое время дожать Мухомора: несколько вопросов, глядишь, и ляпнет, забывшись, что-нибудь интересное. Я почти собрался поднести дяде Мише стаканчик шнапса — фирменного, ментовского, чтобы подумалось барачнику, будто в рай попал. Может, забудет об осторожности, язык и развяжется. Не успел я уважить дядю Мишу, потому что явился нежданный гость. Ох, не простого человека занесло к нам, совсем непростого! Сам Пасюк в гости пожаловал!

Не нравится ему, когда его так называют. Говорят, пытался он себе другое погоняло выдумать, а ещё, поговаривают, любит Пасюков, когда его по имени величают. Только в бараках по имени разве что близкого кореша назовут. Опять же, прозвище позабыть можно, а фамилия-то останется, от неё избавиться не выйдет. Есть такие, кто в глаза побоится назвать человека прилипшим к нему ещё до Катастрофы прозвищем, а за глаза всё равно скажет, да ещё и ухмыльнётся ехидно.

Встал нежданный гость посреди комнаты, губищи в улыбке растеклись, зубы, как на витрине; каждый рассмотреть можно, и ни одного настоящего — все жёлтым металлом блестят. Сам здоровущий — на голову меня выше, и вдвое шире! Как вошёл — неуютно сделалось, пахнуло свинарником и немытым телом. Я от неожиданности растерялся — надо же, сам пришёл. Мухомор скукожился, хотя гость на него и не глянул.

Следом появился Захар. Щёки в пунцовых пятнах, губы до белизны сжаты, усы встопорщились. Видно — взбешен человек. Накостылял бы кому-нибудь, лишь бы повод нашёлся.

— Здравствуй, Олежка, — сказал, будто кот мурлыкнул, Пасюков. — Наслышан, наслышан о твоих подвигах. Молодец!

— Ага, — ответил я вежливо, — здрасьте. Чайку налить?

Я поднялся за чайником.