Из блокады (СИ)

— Надо дядь Диму спросить, — чужак поспешно отстранился, будто почувствовал недобрые мысли. И ладно, дело-то, скорее всего, мне же и вышло бы боком.

А неугомонный сорванец ловко распотрошил рюкзак Партизана. Детвора восторженно пищала, когда на белый свет извлекалась очередная диковина. Вещи, которые никому не понравились, отброшены в сторону, остальное разошлось по рукам: один карту разглядывает, другой компасом играет, третий пытается грязную портянку на голову намотать.

Ёлки зелёные! Один шустрик до гранаты добрался! Мальчишку заинтересовал кособокий чугунный шар, насаженный на деревянную рукоятку. Не успел я это дело предотвратить — граната вывалилась из ребячьих ладошек, а блестящая гаечка осталась в руках у мальца. Еле слышно зашипело, показался сизый дымок. Сорванец нагнулся за упавшей игрушкой…

Надо же, как неудачно! Сейчас будет «бабах!», если, конечно, изделие наших умельцев сработает. У меня в запасе пять секунд, если повезёт — десять. Хватит, чтобы спастись; до деревьев добежать, всяко, успею! А что случится с этими? Они даже не поняли, что надо спасаться! Почему я должен о них переживать? В конце концов, я не виноват! Само получилось! За детишками присматривать нужно — вот!

Эти мысли звенели в мозгах, а тело работало, не спрашивая голову. Оно взметнулось, плечом я сшиб мальчика с ног; тот полетел в одну сторону, граната покатилась в другую. Дальше — как во сне, когда время замирает, а воздух делается вязким. Вытянувшиеся лица сидящих у костра, распахнутые глаза, раззявленные рты. То ли испуганный, то ли обиженный вскрик упавшего на спину мальчишки. Я подхватываю с земли гранату, и бегу, почти лечу, а рука готова швырнуть дымящийся шар в лес. Я проламываю кусты шиповника, граната летит за деревья, и одновременно с этим я бросаюсь наземь. А в голове мелькает: смешно получится, если чугунный шар, отскочив от некстати подвернувшейся ветки, возвратится ко мне…

Рвануло не так, чтобы сильно, видали мы взрывы посильнее. Просвистело возле уха, не больно ударило в плечо, сверху посыпалась земля, а следом — веточки, листочки и травинки. Поднялся на ноги я не очень уверенно, прислушался к себе: горит разодранное шиповником лицо, остальное, кажется, в норме.

Отряхиваясь на ходу, я вернулся к костру. На меня уставились изумленные детские, и напуганные взрослые глаза. Виновник переполоха громко заревел; это мне показалось, что прошла вечность, а мальчишка лишь сейчас сообразил, что его, непонятно за что, обидел незнакомец.

— Мы чуть не погибли, — очень спокойно сказал я, и, для наглядности — «ба-бах!» — изобразил руками взрыв. Когда я в куче сваленных вещей нашёл свой рюкзак, никто не произнёс ни слова. Интересно, сейчас разрешат взять автомат? Впрочем, не то настроение, чтобы экспериментировать, и не оружие мне сейчас нужно, дайте трубку и кисет!

Раскурил я от горящего прутика. Когда рот наполнился терпким дымом, я почувствовал — пришёл запоздалый испуг.

Всхлипнул пацанёнок, и оцепенение, в котором пребывал мир после взрыва, кончилось. Женщина, что сидела ближе к мальчугану, отвесила ему крепкий подзатыльник, и тот вновь шлёпнулся на четвереньки. Мне сунули в руки кувшин. Я сделал несколько глотков — то, что надо. Кисло-сладкое, забродившее, а главное — слегка хмельное.

Я сказал расстроенному пацану, так, как когда-то говорил мне Захар:

— В другой раз думай! И, это, сопли не распускай, парень!

Привлечённые громким «ба-бахом!», к костру подтягивались чужаки, пришёл дядя Дима. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле; внимание вождя приковала дымящаяся трубка.

— Дай, а? — спросил он.

Я протянул старику сокровище — дыми на здоровье. После первой затяжки лицо дяди Димы сделалось красным, но довольным. Потом вождь закашлялся.

— Отвык, — просипел он, возвращая мне трубку. — Что тут случилось?

Ему растолковали, лицо вождя из красного стало белым.

— Это всё, — он показал на кучу вещей, — ко мне в дом. И, Олег, это, тоже со мной.

На лесную деревню опустилась духота, а в избушке дяди Димы каким-то чудом сохранилось подобие прохлады. После того, как я распробовал вкус напитка из пузатого кувшина, а в одном из рюкзаков нашлась соль, сделавшая холодное мясо не только нежным, но и вкусным, а дядю Диму добрым и разговорчивым, сырые запахи ветхого жилища перестали раздражать. Мы сидели на чурбачках, и дядя Дима в очередной раз порывался меня отблагодарить.

— Пацанят пожалел, — поскромничал я. Не говорить же, о чём я на самом деле в тот момент думал.

— Ладно, — дядя Дима пыхнул трубкой, язык у него уже слегка заплетался. Руки вождя потянулись к кувшину. Хлебнул дядя Дима и сказал: — Теперь мы должны тебе. Как расплатиться, решим. А сейчас послушай…

И я выслушал долгий, сначала торопливый, а потом сделавшийся плавным и монотонным, рассказ, в котором изредка, когда дядя Дима брал кувшин, чтобы промочить горло, возникали паузы. Вот какую историю я узнал:

* * *