Из блокнота в винных пятнах (сборник)

Ну, люди меняются, а перемены не всегда складные. Толстой в конце подвинулся к Богу, и его расплющило. Горькому после революции было не о чем писать. Дос-Пассос стал капиталистом с лицом, как у цирюльника, и умер тут в горах надо мной. Селин зачудил и забыл, как смеяться. Шостакович так и не изменился, сочинил свою пятую симфонию, а потом писал ее снова и снова во всех последующих симфониях. Мейлер превратился в интеллигентного журналиста, как и Кэпоути. Паунд становился лишь все темней и темней, и угашеннее. Спендер бросил, Оден бросил, Олсон пресмыкался перед толпой. Крили разозлился и сжался. Авраам Линкольн ненавидел черных, а Фолкнер носил корсет. Гинзбёрг присосался к звуку самого себя, и его превзошли. А со стариной Генри Миллером давно покончено, он ебет красивых японок под душем.

Я же встаю, потому что вода для кофе закипает, и наливаю себе чашку. (У моей подруги большой дом, и я сейчас там почти все время. Смотрю телевизор с ее 12-летним мальчишкой. Он смотрит гораздо больше телевизора, чем я, но я тоже стараюсь не отставать.

– Сколько реклам ты сегодня посмотрел, пацан? Сто?

– О, – отвечает он, – гораздо больше. – Мы смотрим одно кино за другим.

– Теперь, – говорю я, – зайдет брат с ножом. – Брат заходит с ножом.

– Теперь гробы окажутся пустые, – говорит пацан. Гробы оказываются пустые. Посмотрел одно кино – посмотрел их все. То же самое, снова и снова. Моя подруга сидит в другой комнате, пишет новые стихи десятками.)

Я пью кофе, затем принимаю ванну.

– Когда-нибудь я им про тебя все расскажу, – говорит моя подруга. – Расскажу, что ты боишься темноты, что ванну принимаешь по пять раз в день, но без мыла, что к двери у тебя нож клейкой лентой прицеплен. – Боюсь, никого это особо не заинтересует.

Я вытираюсь и одеваюсь. У меня закончилась туалетная бумага. Надо вернуться в «Вонз». Я спускаюсь по лестнице. Откуда-то слышна метла.

Это она, домоуправ, метет. Она в белом, она всегда в белом.

– К вечеру холодает, нет? – спрашивает она у меня.

– О да, – отвечаю я.

До «Вонза» я и пешком дойти могу. Вверх по Оксфорд, затем налево по Западному. Я теперь живу в многоквартирном доме. Особая порода. Они пылесосят ковры каждый день и никогда не ложатся спать, не вымыв посуду. Дезодорируют воздух и слушают по три выпуска новостей за вечер. Ни у кого нет ни детей, ни собак, ни бессонницы, а если пьют, то очень быстро, и пустые бутылки украдкой суют в мусор. В 10 вечера все неизменно становится абсолютно тихо. Я прохожу мимо нижней квартиры с большим стеклянным окном на улицу. Ее я называю квартирой Сестричек Долли. Сестрички Долли сидят в этом огромном окне весь день, разговаривают, пьют чай, едят крохотные печеньки. Они сильно нарумянены, лица глупые и жесткие, а седые волосы их выкрашены в рыжий, и на сестричках четырехдюймовые накладные ногти; губы у них под толстым слоем пурпурной помады. Смотрят на меня, когда я иду мимо, и я им киваю, как сельский джентльмен. Они считают, что я цирковой зазывала на пенсии. Ни малейшего понятия у них нет, что я – некогда бессмертный писатель, пошедший псу под хвост. Все втроем они смотрят на меня, и одна одаряет меня широкой улыбкой – будто поцелуй смерти от прокаженного. Едва солнце садится, стеклянное окно затягивается лиловой шторой. Сестры Долли боятся, что их изнасилуют.

В «Вонзе» сравнительно пусто, рабочие еще не подтянулись со своих работ. Беру тележку, решаю прихватить еще кой-чего, раз уж мне туалетная бумага нужна. Выкатываю из-за угла, и вот она: высокие каблуки, короткая юбочка, белая блузка, все волосы подобраны к макушке. Юбка не просто короткая и узкая, а с каждого боку у нее еще и по разрезу, вверх уходят. Колготки украшены ложным верхом, потемнее, как будто они старомодная пара нейлоновых чулок, какие женщины, бывало, носили, когда были женщинами. Но на самом деле это колготки. Часть потемней можно видеть у верха разреза, проделанного в юбке. Ей 38, лицо довольно уродливое и глупое, две жемчужные сережки болтаются на длинных толстых цепочках, щеки ввалились, рот маленький, плоский и тупой, но она высока ростом, и тело у нее движется, а в разрезы видны бедра, и она нагибается взять банку супа, и какой-то миг я вижу край ее трусиков. Она выпрямляется. Знает, что я наблюдаю, но ничем не выдает. Я хожу за нею всюду, стараясь не слишком бросаться в глаза. Юбка у нее белая в розовую полоску. Эти цвета проскальзывают мне в мозг. Зачем ей эти разрезы на юбке? – спрашиваю я себя. Не могу ответить на этот вопрос. В отделе мяса я рядом с ней. Она стоит над бараньими отбивными, пялится на них.

– Прошу прощения, – говорю я.

Она смотрит на меня, но не прикладывает никаких усилий заговорить. Глаза у нее никакие, порожние.

– Прошу прощения, – повторяю я.

– Да, – говорит она.

– Вы не секретарша Генри Миллера?

– Генри Миллера?

– Да, он писатель.

– Нет, я не его секретарша.