Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)

Она говорит, а я слушаю. А она говорит, говорит, остановиться не может, ее же и не слушает тут никто, кроме меня. Тут и людей-то нет, только доктор, но он редко появляется, да санитары толстомордые, как в фильмах показывают, меняются через день, и еще толстая баба Маня, которая еду развозит на металлической тележке, но они слушать не будут. Тем более, такие глупости – она же уже лет шесть тут, а до этого еще сколько дома сидела, как будто под замком – так говорят. Придумывает себе жизнь какую-то, прошлое себе придумывает – и рассказывает. А я слушаю, а больше-то и некому. Потому что кроме медперсонала и бабы Мани с тележкой здесь только она – и тени. Ходят вдоль стен, худые – кожа да кости, синие – под цвет стен, под глазами пролегли тени, а глаза большие, огромные стеклянные глаза, которые ничего не видят – так мне кажется. Что им рассказывать – они и не слышат ничего, только бродят, как тени. А я слышу.

Иногда она приходит – не в себя, никто уже и не помнит, кто она на самом деле, а только она иногда вдруг так посмотрит, что сразу понятно становится – вернулась она куда-то. И вот когда он вдруг возвращается, сразу становится испуганной девчонкой, потерявшейся, оглядывается по сторонам, а что делать – не знает, и только говорит – бежать надо. Она говорит, - бежать надо, бежать надо, нельзя здесь больше, я умру здесь, мы все здесь умрем, и так дрожать начинает, как испуганный зайчонок какой-то перед грозой, как вывалившийся из гнезда птенец, и только повторяет – бежать надо, мы все здесь умрем, здесь вокруг только тени. А потом приходит баба Маня, скрипит своей тележкой, и – все. Она сразу обратно уходит, в свою придуманную жизнь, а когда вернется – этого никто не знает.

А я сразу начинаю думать, что – и правда, бежать надо, только куда бежать-то, вокруг все такое же, а двери заперты. Я уже и не помню, что там, за дверями, я уже совсем ничего не помню, а только помню то, что она мне рассказывает. Я завидую ее умению менять жизни, тасовать их, перекидывая из одной руки в другую, как колоду карт – за то время, что я ее слушаю, она прожила уже много жизней, и я не знаю, где ей лучше. Я знаю, что хуже ей здесь – она только отсюда хочет бежать, а другие свои жизни она готова жить до конца, как бы сложно ей не было. А отсюда – бежать. А что я буду делать, если у нее получится?

А она возвращается сюда, где тени, и говорит – бежать надо, нам всем надо бежать отсюда. А потом приходит баба Маня и скрипит своей тележкой. А я слышу этот скрип и вижу, как все сразу меняется. И тогда я вспоминаю какую-то песню, которую давно слышал, и думаю – спасибо за эту радость. И говорю - спасибо за эту радость.

Дмитрий Дейч

Благоутробие

В коридоре душно и влажно, пахнет потом и карамелью, потом и стиральным порошком, и акварельной краской, и фломастерами, и бумагой, и глиной из школьной мастерской, и хлоркой из туалета. Крик стоит такой, что уличный шум, там, за дверью, покажется райской тишиной – как только она доберётся до выхода...

Если она доберётся...

На прошлой неделе потеряла сознание - прямо посреди школьного коридора. Ощущение полнейшей беспомощности: голова к полу прилипла, не оторвать, волосы расплескались, вокруг – встревоженные, любопытные, на все лады кривляющиеся детские лица.

Гомон легиона глаголов: громче и громче - по нарастающей... на какое-то мгновение ей почудилось, что этот крик, этот разъятый, раздробленный звук, образуемый плеском детских голосов, преобразился в один-единственный голос.

Она услышала его так ясно, так отчётливо, что сразу поверила в реальность происходящего, и подумала: ты должна запомнить это мгновение, этот голос. В памяти отложилось слово «благоутробие», собранное - как мозаика - из хаоса восклицаний. После она пыталась разузнать в интернете, искала в словарях, расспрашивала филологов... никто не сообщил ничего вразумительного, кроме, разве, старенького преподавателя Танаха, тот долго молчал, недоверчиво покачивая головой, затем вдруг хмыкнул и сказал: «Где бы ни услышала это слово, возвращайся и жди своей очереди.» Большего она не сумела добиться от него, как ни старалась.

С тех пор она прислушивается, каждый день, пробираясь к выходу, ждёт чего-то, сама не зная чего именно... Дети кричат. Орут, визжат, исходят криком, вопят как резаные. Они подпрыгивают на месте, толкаются, вырывают друг у друга тетрадки, лупят друг друга пеналами. Плачут, смеются, кричат.

Ничего из ряда вон выходящего...

Она могла бы обратиться к психологу, но побаивается – то ли самой процедуры, то ли ожидаемого вердикта, впрочем, если копнуть глубже, придётся признать, что боится она - разоблачения. Увы, она дорожит своей работой. Нелюбимой. Изматывающей, тупой и никчемной.

Дети. Детишки. Деточки. Как же они орут, госссссподи Боже!

Никто из них не сомневается в том, что вся её жизнь, каждое мгновение принадлежит им по праву.