Из дневников

Как брат, что своего родного брата
Увидел после долгих лет разлуки,
Так мы, придя в каморки к вам и в хаты,
Безмолвно вам протягиваем руки.

Как далеки мы!.. Как давно расстались!..
Зачем не вместе в гору шла дорога?
Мы вверх ушли, а вы внизу остались…
Кто даст ответ за это перед богом?

О братья! Мы приходим к вам в жилища
Не ссориться, не спорить понапрасну.
Откройте нам объятья! Мы вас ищем,
Мы более виновны… и несчастны.[52]

Я уже отмечал, что Конопницкая в творчестве своем использует достижения нашего прогрессивного движения. Посмотрим, как обычно рассуждают поэты, и раскроем философию нашей поэтессы. Мракобесам и тем романтикам, которые не понимают поэзии без галлюцинаций и безумствований, может показаться странным, как некоторые современные теории, в корне разрушающие прежние понятия об устройстве и целесообразности мира, могут проникнуть в поэзию, которая парит над действительностью. Многие деликатные умы считают теорию движения, постоянного изменения и неуничтожаемости материи, а особенно теорию борьбы за существование жестокой и отталкивающе бездушной. Но поэтический ум, в котором будят отзвук знамения времени, не может оставаться равнодушным к значительным философским течениям. Он воспринимает их по-своему, придавая рационалистическим теориям символическую окраску. Так, например, теория движения и развития выступает в поэзии в идеалистическом освещении как постоянное возрождение идеала. Детерминизм порождает идею любви и прощения, теория причинности – идею божества. У Конопницкой идея божества выглядит так:

Не ведаю! О, если б сам ты, боже,
Небесное покинул благолепье,
Увидел хаты, поле, бездорожье
И злой судьбы бесчисленные цепи,
И бледность лиц, и в каждом сердце – горе,
И тайную слезу в печальном взоре,
И на груди пылающие раны…
Увидел бы, как мрачно и туманно,
И голодно, и худо нам на свете,
И сколько бед стоит перед порогом…
Ты зарыдал бы, видя страсти эти,
Ты тот, кого мы называем… богом.[53]

Одним словом, в философское рассуждение вплетаются чувство и жалоба. Знакомая нота, звучащая еще со времен «Импровизации» Конрада.[54] Эти постоянные в поэзии Конопницкой жалобы и молитвы уравновешивает неизменная в каждом стихотворении надежда на… рассвет.

Смело иди, молодой и мятежный,
Действуй во имя наших потомков!
Труден, товарищ, твой путь неизбежный,
Но завтрашний день уже рдеет в потемках.[55]

Она всегда борется с неверием. Все зная и всех жалея, она встает на защиту чувства и требует милосердия и света для народа, для темных и обездоленных. Упоминая о католической церкви, она всегда зло издевается над ней, отворачивается от нее, как от олицетворения подлости.

О! Если бы Христос сейчас был с нами,
Он эту ночь провел бы с бедняками.
Сирот детей и нищих матерей
Согрел бы возле алтарей.[56]

Читателю, который перелистает подряд два тома стихотворений поэтессы,[57] пафос ее может показаться однообразным. Но он пьянит и возбуждает, как музыка.

В молитвах и фрагментах Конопницкой всегда чувствуется глубокая ненависть к привилегированным. То не вспышки гнева, не Дантонова ненависть, какую мы находим у Высоцкого.[58] В устах Конопницкой протест часто звучит жалобой:

Но издавна, знаю, учили батогом
Главу обнажать перед панским порогом.[59]

Что касается третьей особенности, отличающей идеалы поэтессы от романтических идеалов, то она состоит в том, что Конопницкая вслушивается в чувства и думы крестьянина, в то время как романтизм воспроизводил лишь народные предания, верования и легенды.

Обратимся, например, к образцу романтического поэта – Мицкевичу. Мицкевич, изображая колдовской мир, мир духов и русалок, не остается равнодушным, он черпает оттуда темы, образы, перерабатывает их, переплавляет в своем сердце и уме и сам, как в «Дзядах»,[60] верит в него; ему кажется, что он окружен роем своих таинственных героев, которые понимают его, сочувствуют ему, служат средством для выражения его чувств.