Из дома

А когда оказались на горе, все бросились вповалку друг на друга и укатили, мы так и остались стоять вдвоем наверху. Я сказала Элине, что не надо зевать. Как только сани снова притащат наверх, нам тоже надо броситься в них и катиться. По дороге мальчишки выталкивали девочек из саней, нужно было крепко держаться за передок или за края. Особенно им понравилось выталкивать меня и Элину. Мы перевалялись в снегу, а домой мы шли с песнями.

* * *

От Никольского Кесова гора была дальше, чем от Кочинова. Нам опять по воскресеньям понадобилось ходить на базар продавать. Надо было купить новую корову. Но мясо мне не доверили продавать, его нужно было хорошо взвешивать на безмене и быстро подсчитывать, сколько денег получить с каждого покупателя — точно, за каждый грамм. Бумаги у нас уже не было, и меня не всегда брали на базар, да я и сама не хотела туда идти — было интереснее остаться дома, пойти с девчонками кататься на горку или собраться у кого-нибудь дома. Обычно мы собирались в доме, где не было взрослых, и устраивали свою вечеринку: плясали, вернее, учились по-разному плясать — и цыганочку, и соломушку, петь частушки. А когда петь и плясать надоедало, мы рассказывали страшные истории про кладбище и про привидения. Кроме того, девчонки знали много разных секретов про взрослых девок и даже про баб. Почти во всех рассказах про баб говорилось про Гришку ненормального, его и на войну не взяли из-за того, что он был ненормальный. Но он недавно женился на Нинке Осиновой, будто ему Нинку сосватала Поликарпиха, потому что у Осиновых самый лучший дом в деревне под железной крышей, да и сама Нинка преподает физкультуру в Брылинской школе. Правда, говорили, что учитель физкультуры уже вернулся с войны и ее уволят: у нее самой образование всего семь классов. Еще рассказывали, что Поликарпиха сделала аборт Пашке Матвеевой, будто от нашего однорукого председателя и что у жены председателя тоже скоро будет ребенок. Перед каждой такой историей мы клялись и божились никому не рассказывать, а когда потом кому-нибудь передавали это же, то тоже требовали клятвы.

* * *

Давно ходили слухи, что из района отправлена по деревням кинопередвижка и что ее везут к нам. Но что-то никак не могут довезти, все где-то в других деревнях показывают, а до нас никак не доберутся. Но и Восьмого марта передвижка до нас не доехала и, как обычно, в праздник у нас в школе был вначале утренник: я с Ниной Поповой плясала гопак и с той же Ниной и Клавкой Харуевой играла в маленькой пьеске врача. Но играть врача оказалось трудно, потому что смеялись над моей одеждой и вообще — все сразу узнали меня, слов пьесы вообще не слышали, а просто смотрели на нас, потому что было интересно смотреть на переодетых в мужчин девчонок. Потом Нинка Осипова, секретарь комсомола, и Любка Лазарева сплясали на сцене с частушками, которые они выучили из книжек — таких на вечеринках никто не пел, кто-нибудь бы спел такие частушки — подумали бы, что ненормальная. А со сцены, казалось, только такие частушки и петь надо. Начала Нинка:

Рассыпался горох

На четыре части,

Отчего же не плясать

При советской власти.

Все громко хлопали Нинке и говорили, что здорово пляшет, хоть и беременна. Но вообще не было заметно, чтобы она была беременна.

Любка в до блеска начищенных сапогах долго отбивала дробь, а потом кружилась по всякому и размахивала белым носовым платочком. Она забыла свою частушку, я слышала, как она ее учила по книжке около нашей кухонной двери. Частушка была специально на Восьмое марта. А она, отбив дробь, спела:

Сидит Гитлер на печи,

Пишет телеграмму:

Я поймал четыре вши

Все по килограмму.

Точно забыла, эту частушку все давно знали, и было не очень смешно, к тому же знали, что Гитлер давно взорвал себя в бункере.

Под конец вечера приехали парни из Карабзина. Они и танцевать-то не умели, а плясать выходили только, если подвыпивши были, да и то с похабными частушками. С ними приехал матрос, он был в отпуску и на вечеринке сразу стало веселее. Но пришла старшая тетя и велела мне идти спать. В классах еще долго играл баянист, танцевали, плясали и шумели — все мои подружки были там, а мне надо было идти спать. И все из-за тех ряженых на масленице в Кочинове.

Опять веселье: наконец-то привезли кинопередвижку. Парень, который ее привез, предложил Ройне крутить фильм. Он же сказал, что надо еще несколько парней найти: это тяжелое дело — крутить ручку больше, чем одну часть. Охотников нашлось много, все ребята хотели крутить. День, как назло, был солнечный, и в классах было светло. Попробовали завесить окна нашими одеялами, но все равно было светло, а ждать, пока стемнеет, было некогда: кинопередвижку надо было сегодня же увезти дальше.

Парты подняли стоймя и придвинули к стенам, люди уселись прямо на пол. Вначале долго трещало и что-то мельтешило и прыгало на белой простыне на стене, а потом появилась надпись: «Человек из ресторана». Мальчишки затопали, засвистели, но Иван Георгиевич встал и сказал, чтобы была полная тишина, иначе смотреть кино невозможно.