Из дома

Наших ребят — Виктора и Володи — еще не было в городе, они приедут в конце октября. Мы с танцев исчезали незаметно. Но все же у Шуры в те дни возникла неприятная история с другом Сашки-аккордеониста Колькой. Он даже пообещал наш интернат поджечь, а ей ноги переломать на узенькой дорожке. Он хотел только с ней танцевать, а она сказала ему, что занята и чтобы он ни на что не рассчитывал, а он разозлился — ему, наверное, такое сказали впервые.

Из городских Шура не разрешала никого приглашать к нам в интернат, кроме тех двух прошлогодних мильтонов — Левку и Ваську. Теперь она сказала, что они нам очень нужны. Левка несколько раз приглашал меня и Шуру кататься на лодке, а мы им дразнили друг друга. При его появлении каждая из нас старалась первой шепнуть: «Твой пришел».

Я была уверена, что он приходил из-за Шурки, просто ей было неловко, что за ней милиционер ухаживает, — она и придумала эту игру. И не только потому, что он был милиционер, а просто будто в нем чего-то не хватало, хотя он был высокий с большими темно-карими глазами, но все же странно, почему ему захотелось стать милиционером? Здесь же ненавидят таких, а он собирается еще поступить в эмведешную секретную школу. Шурка считает, что он немного тронутый или недоразвитый, но он прекрасно учится. Еще она считала, что его вообще никто не полюбит, а мне кажется, он кого-нибудь найдет, женится и будет жить, как все, ведь он красивый. Будет офицером, у него все будет так, как ему хочется, просто он сейчас не понимает, с кем ему дружить и за кем ухаживать. Я как-то сказала Шуре, что если бы Нинка Штаймец была красивее, у них было бы о чем поговорить. Они оба идейные. Просто у Нинки слишком большое лицо и мало волос на голове, и ходит она тяжело, и голос у нее грубый, но это только видно вначале, а потом привыкаешь, не замечаешь. Может быть, их как-нибудь приручить друг к другу, может, разговорятся? — предложила я Шуре. Она засмеялась и ответила, что уж очень со стороны видно, что она ему не пара. Он никогда на нее никакого внимания не обращает. А я стала уговаривать Шуру помочь им.

— Ты же знаешь, я таких знать не хочу и помогать им не собираюсь, мне на них наплевать, — вдруг буквально закричала она.

— Я не очень понимаю, о чем ты говоришь, каких «таких» ты не хочешь… Она перебила меня:

— Не прикидывайся. Ты знаешь, что я не очень люблю эстонцев и не хотела бы здесь жить, но тех, кто за ними гоняется по лесам, я не только не люблю, а просто за людей не считаю. У немцев тоже такие идейные были…

У меня вырвалось:

— А как же наши ребята, они в армии и их воинская часть стоит здесь?

Шура помолчала, сорвала травинку, перекусила ее, выплюнула и сказала:

— Это чуть другое. Они же не по своей воле… Когда их отпустят, они уедут домой.

Шура перевернулась на живот, оперлась локтями о землю, положила перед собой книгу, взяла карандаш и начала заниматься.

А у меня застучало в висках: «Никто из русских так не думает… Но она была четыре года в оккупации… Узнать бы, как это она вступила в комсомол? Почему?.. Так легко меня втянуть в разговор… Все равно я не должна начать сомневаться… Я должна верить сама себе. У моей мамы тоже была не только Валентина, которая донесла на нее, но была и Вера Ивановна, которая во время суда вышла защищать ее и села с ней».

В нашей комнате в этом году из прошлогодних остались сестры Кравцовы и Ира Савчинская. Шура жаловалась, что невозможно заниматься и вообще — не ее дело наводить тут порядок…

В конце сентября приехал Шурин отец, Алексей Георгиевич. Прямо, не раздеваясь, он прошел в комнату мальчишек. Он приказал всем выйти, было слышно, как он матерился и стегал ремнем Вовку. Шура много раз говорила брату: «Погоди, я все скажу отцу — в школу не ходишь, по огородам лазаешь, куришь.». Алексей Георгиевич, весь раскрасневшийся, вышел из мальчишеской комнаты, положил мне руку на плечо и объявил:

— Ну, дочки, на квартиру будем переезжать.

Я шепнула Шуре:

— Ты же знаешь, я не могу…

Дядя Алеша понял и перебил меня:

— Вы здесь спите на одной койке. Я буду платить дровами. Где двое — там и трое. На следующей неделе переберетесь.

Переехали мы в семью, в которой были две маленькие девочки, жена, муж и бабушка. У них была большая комната и кухня. Хозяйка Леля нам сразу сообщила, что ее муж практически дома не бывает и что у бабки есть своя комната, она приходит ей помогать, сама она недавно перенесла тяжелую операцию и не может ни пилить, ни колоть дрова. Нашу широкую кровать поставили за шкаф, у нас получился как бы свой уголок, а Вовке отец привез раскладушку, ее ставили на ночь в середину комнаты к большому окну под фикус. На следующий день Леля попросила наши паспорта, посмотрела на меня:

— Ты что, немка?

— Там же написано, финка.