Из дома

— Ты знаешь, мне ты кажешься какой-то другой… Как бы это тебе объяснить… Понимаешь, когда ты идешь к доске, кажется, что ты все знаешь и даже можешь сказать больше, чем любой из нас, на самом деле часто получается, как сегодня, молчишь себе или вякаешь еле-еле. Особенно по геометрии и вообще на уроках Валентины.

Я ее тоже терпеть не могу. Глаза, как две пустые деревянные плошки, задаст свой вопрос и смотрит, как в пустыню. Хоть бы как-нибудь иначе, попонятнее, умела свои дурацкие вопросы повернуть.

— Я сама виновата, не выучила, думала, что запомнила с урока, и вообще — я не люблю никакой математики и математичек.

— Математика здесь не при чем, просто она зануда и дура, сидит, как мумия, не хочет задать наводящий вопрос, чтобы помочь начать, понять, что она от тебя хочет…

Я молчала, Римка резко дернула тем плечом, которое у нее было выше, и захромала к своей парте.

На следующий день к нам в класс пришла новая девочка, Наташа Кузнецова, она была, как и многие из моих одноклассников, офицерская дочка. Переехала она к нам из Таллинна. Эльфрида велела ей прочесть стихотворение Лермонтова «Беглец». Она обычно так проверяла новеньких — давала прочесть какое-нибудь стихотворение. Наташа прочла без запинки, но Эльфрида всегда цеплялась к новеньким:

— Вы совершенно не чувствуете, что вы читаете — стихотворение или отвечаете урок по физике, и тут же попросила меня прочесть, а когда я кончила, она обратилась к классу:

— Ну, чувствуете разницу?

Наташа покраснела, а Эльфрида продолжала:

— Так редко, кто читает, тут талант нужен… Я тоже так не могу, но так, как прочитала Кузнецова, никто не должен читать стихи, я этого не допущу.

У нее в тот день было что-то плохое настроение. На Ирку Савчинскую она напала за то, что та сделала какую-то грубейшую ошибку в диктанте. Она говорила Ирке ужасно противно, чтобы та устроилась дрова колоть или полы мыть, а не протирала юбки на школьной скамье. Было стыдно, ведь Эльфрида — наша любимая учительница. Но она вспыльчивая и терпеть не могла, как она часто нам говорила, двух вещей: безграмотности и тупости. Никто из учителей в нашей школе не ведет уроки интереснее, чем Эльфрида Яковлевна. С ней просто нервные припадки бывают из-за каких-то там ошибок. Может быть, у нее муж арестован или убит на войне? Но почему она не едет обратно в Ленинград? Она тоже ленинградка. А Любка Латынина говорила, что у нее роман со студентом, который ее на десять лет моложе. Может быть, с тем высоким блондином, с которым я видела ее как-то в парке? Она некрасивая, лицо у нее в оспинах, а волосы редкие и рыжие. Зачем она носит такие высокие каблуки? У нее тоненькие ножки, кажется, что она вот-вот упадет и ноги переломятся.

В Калининской области про такие ноги говорили: ноженьки, что у боженьки, — чем выше, тем тоньше. Хорошо, что она хоть маленького роста, а если бы была высокая и на таких ногах, наверное, никто ее бы не полюбил, будь она хоть какой угодно умной и обаятельной.

А странно: у нее и у Валентины большие серые глаза и лицо у Валентины Матвеевны спокойное и красивое, но она будто мертвая, а у Эльфриды будто что-то внутри все время клокочет и никогда не знаешь, как сегодня будет на уроке — интересно или ужасно. В тот день мне на уроке русского языка Эльфрида влепила двойку, а я-то как раз сидела и думала, что с завтрашнего дня начну ходить делать уроки в библиотеку, и если у меня с документами будет в порядке, то все будет зависеть от меня самой… Я смогу поступить в любой техникум в Ленинграде, как я потом перешла на Эльфриду и всю эту муру про нее…

В пятницу утром я надела синие парусиновые баретки, выглянула в окно, замерзшие седые травинки сверкали на солнце, сегодня вечером я должна пойти в паспортный стол и стать кем-то. Забыть, что мои родители финны и вообще надо многое сочинить, а может быть, и не так-то много и сочинять надо будет? Была война — много народу пропало без вести. Например, дядя Леша погиб в сорок первом, а бумаги пришли, что он пропал без вести в сорок третьем. А если я буду украинкой, то само собой будет понятно, что мои родители погибли где-нибудь при эвакуации или, может, даже в оккупации, ведь я была ребенком. А может, все остаться по-прежнему, только могло же быть, что у моего отца была национальность другая и вообще, наверное, эта паспортистка мне сама подскажет, как заполнять анкеты и что говорить. Да и говорить-то не надо будет, я и сейчас ничего о моих родителях не говорю, с чего это я потом о них так уж заговорю? Да никто и не спросит. У меня и в метрике не указана национальность родителей. Наверное, много на свете людей, которые живут по поддельным документам. Но многие из них, вероятно, что-нибудь нехорошее сделали… Выходит, что я буду всю жизнь жить, как живут преступники… Но моя мать — лучше бы она никому не говорила, где ее муж, и вообще молчала бы… Может быть, мы и из Финляндии не уехали, если бы она была с нами… Лучше бы она врала… Была бы жива…