Из дома

В прошлую зиму я каталась на нем с горки, и золотые замки оторвались, правда, бабушка поставила заплаты на места замков и пришила большие черные пуговицы прямо на заплаты. Я отыскала портфель на чердаке и принесла его старой бабушке, вынула из печурки чулки, бабушка сняла мерку с моей подошвы, она пришила кожаные подошвы на толстые шерстяные чулки. Я быстро натянула чулки и выбежала на улицу, но на горке у канавы никого не было, я пошла к Вяйнен Лемпи, она тоже попросила свою маму пришить к чулкам такие же подошвы, Лемпи давно не выходила на улицу, у нее пальто тоже порвалось, и заплат не найти было. В доме у них было холодно, на печке два немецких солдата лежа пиликали на губных гармошках.

Я пошла домой, сняла чулки, сунула их в печурку сушиться, а сама забралась на печку к старой бабушке. Она рассказала, что раньше в подшитых чулках ходили по воскресеньям в церковь. Твоя мама и тетя Айно, когда учились в Гатчине, надевали такие чулки, даже дядя Тойво ходил в чулках в школу, ведь до Гатчины пятнадцать километров. Потом бабушка сказала:

— Ну, вот видишь, все выучились, а в Бога перестали верить, хотя твоя-то мать верила. В последнем письме написала: «Молитесь за меня, может, Бог поможет».

Бабушка еще сказала, что без Бога жить нельзя, а умирать совсем страшно. Безбожники перед смертью часто разума лишаются.

Было уже темно, позвали ужинать, на кухне топилась плита, ее дверца была открыта, чтобы было немного видно. За столом дядя сказал:

— Наконец-то выбрали старосту.

Оказалось, что дядя Антти и дедушка были на собрании, хотя давно уже знали, что выберут Кольку, брата нашего полицейского Пуавальян Антти. Сам Антти был назначен полицейским немцами еще с осени, они ему выдали военную форму и ружье. Дедушка сказал, что могли бы найти кого-нибудь поумнее, но дядя почему-то сердито ответил ему:

— Тебя или меня, что ли? Ты же знаешь, никто, кроме Кольки, не согласился бы, а скоро будет весна и надо делить земли. Староста нужен.

Дедушка ответил: «Что ж тут делить, все возьмут свои старые участки». Дядя начал спорить с дедом, у них часто получались споры. А вообще Колька был и раньше как бы старостой, он помогал своему брату Антти расселять по домам ночлежников. Оба брата были больны туберкулезом, они даже летом носили теплую одежду и кепки на головах.

Староста назначил десятника, десятниками по очереди были все. Они разводили по домам ночлежников, которые почти на каждую ночь приходили из Павловска, Пушкина и из деревень, которые были ближе к фронту. Шли они куда-то в сторону Пскова и Эстонии. Матин Пекко как-то привел к нам на ночь сгорбившуюся, с желтым лицом женщину, она поужинала вместе с нами, поела, как и мы, картошку с кислой капустой, и попросилась спать на печку. Я подставила ей табуретку и помогла туда забраться. Утром она ушла рано, мы все еще спали, но когда я утром вошла в кухню, там пахло уборной, бабушка сказала, что эта несчастная женщина все перепачкала, наверное, она сошла с ума.

— Я все вынесла на улицу, а пахнет, будто и не убирала, — добавила она. Старая бабушка подошла, показала пальцем на печурку:

— Отсюда пахнет.

Она вытащила мой перепачканный подшитый чулок и опустила его в ведро с водой, потом палкой достала перепачканные рукавицы и чулки и тоже утопила их в ведре. Печурку она промыла, открыла форточки и двери, только потом мы сели завтракать. После завтрака я решила поискать себе какие-нибудь другие чулки и выдвинула ящик шкафа откуда ударил мне в нос тот же запах, и я увидела лежащую сверху мою сусликовую шапочку, которую я носила в Ярославле, в нее тоже было наложено. Я ее не носила — в деревне никто не носил шапок. Я выбежала во двор, выкинула ее на навозную кучу и заплакала.

ВЕСНА

Рано по утрам еще можно было бегать в чулках по твердому насту, а днем у стен домов на солнцепеке и на дорожках появлялись лужи. Приходилось сидеть дома, к тому же по нашей деревне прошли громадные немецкие машины с цепями на колесах и превратили улицу в студенистую кашу, так что, если нужно было перебраться на сторону тети Мари, приходилось подкладывать под ноги доски. Проснувшись, я обычно выглядывала из окна. В тот день на улице был густой белый туман. Он двигался, как живой. Дом тети Мари напротив тоже будто шевелился в пару. На тонких блестящих ветках берез в нашем палисаднике висели прозрачные капельки. Я лежала в постели, смотрела из окна и думала: будет теплый день, а на улицу не выйти. Вдруг я вспомнила, что на чердаке, в большой плетеной корзине лежат высокие ботинки, со шнурками, на каблуках. Я видела такие на фотографии, на которой были сфотографированы дядя Антти с его первой женой, мамой Арво. На ней было платье, выше колена, а на ногах точно такие ботинки, может быть, даже те, которые лежат там, в корзине. Я быстро оделась и поднялась на чердак, но ботинки были, как сушеные корки, скрюченные и твердые. Я принесла их на кухню и показала дедушке. Он сказал:

— Ну, вот тебе и ботинки, их надо только смазать дегтем, они будут мягкие, я отрублю каблуки, в них можно будет ходить.