Из дома

Перед войной старшая тетя купила комнату в Гатчине, в двухэтажном деревянном доме, рядом с ней поселилась семья учителя, который тоже купил комнату у тех же хозяев. Сами хозяева занимали в этом же доме второй этаж. Перед началом войны умерла жена учителя. Он остался один с семилетним сыном Аликом, но его взяли на войну. Уходя на фронт, он попросил тетю и хозяйку дома посмотреть за сыном, наверное, больше ему некого было просить. Тетя почти сразу уехала в Виркино, и Алик остался. У хозяйки были две красивые дочки и сын Митька. Дочки жили у немцев в Гатчинском дворце, а мать с сыном и с Аликом жила в доме, но хозяйка хотела, чтобы весь дом был ее, и поэтому она велела тете забрать вещи. Тетя упаковала все, что там у нее еще оставалось, поднялась к хозяйке, чтобы отдать ключи. Та предложила ей чаю и сама отправилась на кухню. Вдруг задвигалась скатерть стола, из-под тяжелой ковровой скатерти выглянул Алик. Тетя спросила:

— Ты что там делаешь?

— Я живу здесь. Вошла хозяйка.

Все то время, пока тетя разговаривала с хозяйкой, Алик так и просидел тихо под столом. Тетя заметила, как хозяйка бросила ему корку немецкого хлеба. Из гимназии пришел хозяйский сын Митька, швырнул портфель и сел за стол, он с силой лягнул Алика и крикнул:

— Эй ты, Бобик, пошел вон!

Алик выбежал, согнувшись, как затравленный звереныш.

Тетя попросила хозяйку отдать ей Алика. В тот же день она забрала его вещи, уложила их на санки, повезла в Виркино. На следующий день пришла младшая тетя Айно к старшей, они вместе расспрашивали у Алика, как он жил в Гатчине. Но он боялся рассказывать. Тогда старшая тетя сняла с него рубашку, все его тело было в огромных кровоподтеках и ссадинах. Алик прожил у тети несколько недель, но с ним было трудно, он не хотел разговаривать, не хотел выйти на улицу, он стал бояться старую бабушку и вообще был какой-то дикий. Младшая тетя говорила, что должно пройти время, он забудет все, что было, и будет нормальным ребенком, особенно если он научится понимать финский язык и пойдет в школу. Но старшая тетя пошла в Гатчину и устроила Алика в немецкий приют, а все его имущество осталось у нее. Тетя никогда ни разу не навестила Алика и никогда не говорила о нем. После у нас рассказывали, будто все дети там умерли с голоду и от всяких болезней. И еще говорили, будто немцы взорвали весь приют вместе с детьми.

ПОРТРЕТЫ, ЛЮДИ И КАРТИНКИ

Я проснулась от шума моторов и лязга цепей. По деревне опять шли немецкие грузовики. Я хотела выглянуть в окно, но оконное стекло мороз разрисовал пушистыми белыми ветками. Я поскребла ногтем, начала дуть, получилось маленькое круглое окошечко. Пока я скребла и дула, шум немножечко удалился. За окном я увидела такие же, как рисунки на стекле, пушистые, со сверкающими, колючими кристалликами, ветки берез. В комнате было холодно. Я босиком добежала до печки, сунула ноги в теплые валенки, схватила в охапку одежду, накинула на плечи плед и перебежала через морозный коридор на кухню. Было всего лишь половина седьмого, в школу было еще рано, и я забралась погреться на большую печку. Бабушка испекла мне большую лепешку, дала кружку парного молока и запела, я начала подтягивать за ней:

Maa taimi olen sun tarhassaas ja varteen taivaasta luotu [25].

Пришла тетя Айно и сказала:

— Не хватит ли распевать, идем в школу.

Я оделась, побежала за девочками, и мы вместе пошли в Ковшово. Там шумели машины, всюду были слышны громкие голоса немцев, а у нас в школе прозвенел звонок, и начались уроки. Вдруг среди урока к нам в класс вошел немецкий офицер, на нем была черная форма эсэсовца, в руке у него был большой портрет Гитлера. Над доской у нас был крюк, на котором до войны висел портрет Сталина. Офицер взял табурет у нашей учительницы Ольги, повесил портрет на тот же крюк и ушел, не сказав ни слова. Но портрета Сталина я не замечала, он всегда был, не помню, чтобы я его когда-нибудь рассматривала.

Я не заметила, когда его там на крюке не стало, и, если бы его сейчас кто-нибудь ночью снова повесил, может, никто бы этого и не заметил. Гитлера я видела только на карикатурах, на плакатах, которые в начале войны вывешивали на стене правления колхоза, но сейчас, когда я стала приглядываться к его лицу, мне показалось, что он очень похож на те плакаты, особенно если чуть удлинить и еще немного заострить челку, вытянуть нос и сделать чуть провалившимися щеки…

Когда я вернулась из школы, у нас за столом сидела очень худая старая женщина и разговаривала с бабушкой, когда я вошла, ее лицо покрылось радостными морщинками. Она смотрела так, как будто узнала меня, а потом спросила:

— Неужели ты меня не узнаешь?