Из дома

Ту первую ночь сорок пятого года мы проспали на холодном полу школы, прижавшись друг к другу. Утро было пасмурным, болели бока, люди начали подниматься с пола, хрустя суставами. Бабушка и тетя Лиза отправились на вокзал в вагон, доить коров. На обратном пути им удалось продать молока, у них в карманах были советские деньги.

Еще в Тампере, когда нас грузили в эшелоны, всех нас перемешали. С нами теперь из Кауттуа была всего одна семья Элви, да и то они жили не в наших бараках. С Элиной Элви наша компания не дружила, она была молчаливая, и нам она казалась скучной.

Элина подошла ко мне и позвала на улицу, мы направились в сторону белой церкви. Прохожие опять останавливались и смотрели на нас. Элина сказала:

— Это потому, что мы совсем другие. Помнишь, в Кауттуа на нас тоже смотрели.

— Там никто не останавливался и вообще не так смотрели, — сказала я.

За церковью был базар, там стояло несколько закутанных женщин, они продавали картошку, молоко и желтый творог, а одноногий мужчина продавал стаканом семечки. Мы чуть покрутились на базаре и начали спускаться с горы вниз. Остановились возле дома, в который входили люди. Над дверью большими буквами было написано: «Магазин». Элина не могла вспомнить ни одной русской буквы. Мы чуть постояли. Я взялась за большую железную скобку и потянула — дверь не открывалась. Тогда я дернула изо всех сил, дверь распахнулась, из магазина пошел пар, мы заглянули внутрь. Прижавшись вплотную к прилавку, стояли женщины и дети. Все лица повернулись к нам, никто не сказал ни слова. Под ножом продавщицы хрустел хлеб. Нам стало неуютно. Мы вышли на улицу.

— Видела, как они хлеб продают? — спросила у меня Элина.

Я покачала головой.

— Когда пойдешь в следующий раз, посмотри: продавщица режет хлеб на куски, вначале она кладет на весы большой кусок, а на него кусочки поменьше.

— Ты что, не помнишь? И до войны в магазине хлеб так продавали. В Финляндии продают целыми хлебами, там у них и большие и маленькие хлеба разных сортов.

— До войны в Ленинграде тоже были разные хлеба, — сказала я. Она заморгала своими синими глазами и почему-то покраснела. Дул сильный ветер, мы, нагнувшись, поднимались обратно в гору к белой церкви. Снежинки больно кололи лицо. Мы остановились, чтобы посмотреть, где мы, вернее, где церковь. Наша школа за церковью. Я выпрямилась. Передо мной на бревенчатой стене, на ржавой железной доске опять было написано: «Магазин».

— Зайдем, — предложила я Элине.

На этот раз я обеими руками взялась за скобу и с силой дернула — дверь будто сорвалась с петель, я вместе с ней стукнулась об стенку. На полках стояли большие из необожженной глины горшки для цветов и плетеные корзины. Возле печки сидела закутанная женщина. Она, не сказав ни слова, посмотрела на нас и снова повернулась к открытой дверце топившейся печки. На пустой полке внизу я увидела несколько флаконов одеколона «Сирень», точно таких, как я когда-то купила в Ярославле маме на женский день. А больше в магазине ничего не было, и мы вышли.

На базаре осталось всего две женщины. Увидев нас, они прокричали: «Картошка, картошка…». Возле их ног на санках стояли закутанные в рваные одеяла мешки. Ужасно захотелось горячей картошки. Мы заторопились к себе в школу.

Пока нас не было, что-то произошло: все были взбудоражены. Ко мне подошел Арво и сказал, что приходил Гнида и сообщил, что нас распределят по одной семье по деревням. «С нами Левка поедет, он один, ему не с кем. Папа сказал, мы одна семья. Нас получилось тринадцать человек. Этот товарищ Гнида вначале никак не хотел поверить, но у нас были какие-то бумаги, по которым получалось, что мы все родственники».

Левка перед отъездом демобилизовался из финской армии, хотя ему было всего девятнадцать лет. Он пробыл в армии около года. В начале войны немцы взяли его в обоз, Левке было тогда шестнадцать. Он был крестным сыном дяди Антти, и его бабушка была двоюродной сестрой моей бабушки. Роднее нас у него никого не было, поэтому он и решил с нами ехать домой. Про его отца говорили, что он ушел к партизанам. Он исчез, когда нас немцы стали отправлять в Финляндию. До войны он у нас был председателем колхоза. А Левкина мать была русской, и когда он был еще совсем маленьким, она ушла из дому и жила где-то в Ленинграде и никогда в Виркино не приезжала. Левка рос с бабушкой, которая любила и баловала его. Но она умерла в начале войны, и он остался один. В деревне считали, что ему повезло: он бы умер от голода, если бы немцы не взяли его в обоз. Но с обоза он сбежал перед тем, как нас стали отправлять из дома в Финляндию. Ройне дружил с Левкой, но тети боялись, что он может дурно повлиять на него. Странно, они не понимали, что это невозможно, чтобы Ройне вдруг стал так материться, курить и плевать сквозь зубы, как Левка и те мамины трудновоспитуемые в Ярославле, — просто у него другого друга нет.