Из Египта. Мемуары

Казалось, нет ничего мучительнее халавы, особенно под мышками. Моя мать как-то раз прикусила костяшки пальцев с такой силой, что потом неделю ходила с синяком. Принцесса кричала криком, когда ее наконец уговорили попробовать эту процедуру. Азиза лишь рассмеялась: «Это разве боль?» «Варварка!» – рявкнула на нее Принцесса.

* * *

С Азизой моя мать подружилась в пансионе мадам Цоцу для глухих учениц. В заведении процветал эгалитаризм: мадам Цоцу зорко следила за тем, чтобы никто не делал различий между бедными и богатыми, гречанками и арабками, а поскольку иметь карманные деньги воспитанницам запрещалось, то и привилегий ни у кого не было – разве что время от времени перепадет баночка джема, содержимое которой раздавали в столовой всем поровну. Школа пользовалась успехом, богатые ученицы съезжались со всего Средиземноморья с одной-единственной целью: научиться себя вести, как слышащие, и так же говорить, желательно по-французски, и посредством французского избавиться от этого ужасного corve[42], бремени молчания.

Упрямая идеалистка из мелких буржуа, мадам Цоцу считала, что выпускница преуспела, если среди ее друзей больше слышащих, чем глухих, если она не чувствует себя глухой и питает инстинктивное отвращение к тем, кто не нашел ничего лучшего, чем общаться жестами вместо слов. Дороже всего ей были примеры тех воспитанниц, чьи мужья слышали: это были истории в духе романов, в которых служанка выходит замуж за сына землевладельца. Но из семи материных замужних одноклассниц брак оказался удачным лишь у одной, причем у той, что разочаровала мадам Цоцу, поскольку вышла за глухого.

Несколько раз в неделю четверо или пятеро маминых соучениц заглядывали к нам на чай – к негодованию моей бабки, которая сильнее, чем когда-либо, возненавидела мирок, где я рос. Во время таких посещений бабушка недовольно ерзала в кресле, сетуя, что вынуждена смотреть на жертв недокорма, ампутаций и менингита: мол, ни одна из них не стоит и тех двух центов, которые она заплатила вознице, доставившему ее к сыну после визита к сестрам. Даже разговоры (когда бабушке удавалось их разобрать) внушали ей отвращение, поскольку, как правило, сводились к сплетням, рецептам и грубым шуткам. Время от времени глухие принимались визжать и орать друг на друга, но моментально мирились и с новой силой продолжали кудахтать, так что Принцесса поневоле приходила к выводу, что из всех ее знакомых нет никого болтливее глухонемых.

Среди подружек моей матери была некая Софи, из аристократической греческой семьи, лишившейся всего имущества в Смирне[43] и сохранившей лишь остатки былых светских традиций в виде обязательного послеполуденного чаепития, во время которого гостям предлагали попробовать с ложки переслащенное греческое варенье. Софи с мамой частенько с содроганием вспоминали пансион: мадам Цоцу запирала их в темной комнате всякий раз, как им случалось оставить кран открытым – обычная оплошность среди глухих, ведь они не слышат, что льется вода. «Зато посмотрите, каких умниц я вырастила из двух худосочных девчушек, которые не умели ни читать, ни писать, ни уж тем более говорить, когда попали ко мне», – хвалилась мадам Цоцу.

Софи вышла замуж за грека-автомеханика; волосатый, самоуверенный, похожий на моряка, с сальными волосами и грязными ногтями, увешанный золотыми браслетами, в майке без рукавов, по воскресеньям Коста с ревом раскатывал по Александрии на мотоцикле с нимфой Софи за спиной. Он отличался разбитной фамильярностью, свойственной александрийским грекам, был мастером на все руки, а чего не умел, то осваивал в два счета, был пробивным дельцом, dbrouillard – «импресарио», как называл себя, подмигнув, Коста, подразумевая скупку краденого, черный рынок и контрафакт.

Единственной, кто не чаял в нем души, была, как ни странно, Принцесса.

– Он, конечно, мужлан, но сердце у него золотое, – поясняла она.

Втайне от моей матери Коста частенько навещал бабушку, привозил ей подарки – от икры и шампанского до фуа-гра и духов, похищенных из Бейрута. В обмен не ждал ничего, кроме внимания старушки, которая, по его словам, была ему как мать и понимала его лучше Софи: та во время брачных игр, как он это называл, додумалась давить прыщи у него на лбу.

– Разве это жизнь, мадам? Скажите мне, разве это жизнь? – в отчаянии вопрошал он Принцессу.

– Что же делать? Бедняжку и так судьба обделила.

– Но я так больше не могу. – Коста волновался, вздыхал и вдруг принимался всхлипывать.

– Ну что вы, голубчик, не стоит так злиться, – увещевала бабушка, притворяясь, будто приняла его слезы за гнев – чтобы не смущать Косту.

– Злиться? Я плачу не от злости. Я плачу с досады на глупость – мою, ее, всех, кто видел, что между нами происходит, но не сказал ни слова.

– Терпение, Коста, терпение, – уговаривала бабушка.