Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Весной (в апреле) 1834 г. состоялись праздники по поводу совершеннолетия наследника. Пушкин в «Дневниках» не без иронии пишет о трогательном зрелище присяги: плачут царь, императрица, наследник, «Это было вместе торжество государственное и семейственное»; «Все были в восхищении от необыкновенного зрелища. Многие плакали, а кто не плакал, тот отирал сухие глаза, силясь выжать несколько слез» (47, совсем по тексту «Бориса Годунова» — ПР). Оказывается, Пушкин сам на празднествах не присутствовал: «Я не был свидетелем». Его рассказ — передача «общего мнения», к которому поэт относится весьма насмешливо: «Петербург полон вестями и толками о минувшем торжестве. Разговоры несносны» (47-8). И опять о придворных праздниках по поводу присяги великого князя, наград и пожалований; и о том, что не был на церемонии, т. к. «рапортуюсь больным». Пушкин передает слухи о пышности празднества, не без иронии замечая: «С одной стороны я очень жалею, что не видел сцены исторической, и под старость нельзя мне будет говорить об ней как свидетелю» (Х 476).

12 мая1834 г. Пушкин сообщает жене об ожидаемых приемах по поводу приезда прусского принца: «Надеюсь не быть ни на одном празднике. Одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое». Придворная жизнь вызывает у поэта явное раздражение, хотя оно не связано прямо с политическим вольномыслием. Запись 28 ноября: Выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, «чтоб не присутствовать на церемонии вместе с камер-юнкерами, — своими товарищами» (55). Запись 5 декабря: «Завтра надобно будет явиться во дворец. У меня еще нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-летними. Царь рассердится, — да что мне делать?» (там же 56). Далее в том же духе: «Я все же не был 6-го во дворце — и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арита» (там же 57). Запись 18 декабря: «Придворный лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть в 8 ½ в Аничковом, мне в мундирном фраке <…> В 9 часов мы приехали. На лестнице встретил я старую графиню Бобринскую, которая всегда за меня лжет и вывозит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме: в Аничков ездят с круглыми шляпами, но это еще не всё)». Далее следует рассказ, как ему принесли засаленную круглую шляпу (58). Поэта всё это крайне раздражало. Весь этот ритуал, пустой и ничтожный. А император весьма серьезно относился к подобным мелочам. Например, к обсуждению вопроса о придворных дамских мундирах, бархатных, шитых золотом («Дневники», 28,31). И это «в настоящее время, бедное и бедственное», — с горечью комментирует Пушкин. Запись февраля 1835 г.: «На балах был раза 3; уезжал с них рано. Шиш потомству» (63).

18 мая 1834 г. Пушкин с негодованием пишет жене о перехваченном и вскрытом письме: «Одно из моих писем попалось полиции <..> тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом». Желание бежать от всего этого: «да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя» (485). Подробнее о перехваченном письме сообщается 10 мая в «Дневниках»: из записки Жуковского Пушкин узнал, что какое-то письмо его ходит по городу, что царь Жуковскому об этом говорил. Речь шла о письме Наталие Николаевне, распечатанном на московской почте; в нем давался отчет о торжествах по поводу присяги наследника, «писанный, видно, слогом неофициальным». Донесли полиции, а та царю, «который сгоряча также его не понял»: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию» (50). Далее, как и в письме, идут слова о холопе и шуте: «я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного». И концовка записи: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным» (50).

Пушкин тяжело переживает случившееся. 3 июня 1834 г. он сообщает жене: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство a la lettre. Без политической свободы жить вполне можно; без семейственной неприкосновенности <…> невозможно; каторга не в пример лучше» (487-8). Опять с иронией о том, что в прошлое воскресение представлялся великой княгине (Елене Павловне); поехал к ней в «том приятном расположении духа, в котором ты меня привыкла видеть, когда надеваю свой великолепный мундир» (488).