Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Уже посылая письмо Жуковсму от 4 июля Пушкин, видимо, рассчитывал, что тот покажет его письмо Бенкендорфу. И не ошибся. Бенкендорф передал царю письма Пушкина к Жуковскому и к себе, сопроводив их запиской: Пушкин сознает, что сделал глупость; он (Бенкендорф) предполагает, что царь на письмо об отставке не отреагирует, как будто бы его не было: «лучше, чтоб он был на службе, нежели представлен самому себе». Здесь же сообщается, что не дано хода бумагам об отставке Пушкина. Царь соглашается с мнением Бенкендорфа: «Я его прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться»: что простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку 35 лет, мужу и отцу семейства.

Приходится оправдываться и «раскаиваться» снова и снова. На этом настаивает и Жуковской, требуя, чтобы Пушкин «чистосердечно обвинил себя за сделанную глупость», проявил «чувство благодарности, которого государь вполне заслуживает». В другом письме (от 6 июля) Жуковский наставляет: «Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком, он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренне хотел тебе добра… Ты должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к Государю» (Тыр 380).

Пушкин не понимает, в чем он виноват и пишет об этом 6 июля Жуковскому, упрекавшему его за холодность писем с раскаянием: «Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие — какое тут преступление? какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять всё-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня на службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой делается связаннее и холоднее. Что мне делать? Просить прощения? хорошо; да в чем?» Обещает явиться к Бенкендорфу и объяснить, что у него на сердце, «но не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье» (500–501).

В тот же день, 6 июля, написано это третье письмо Бенкендорфу: «Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных <…> Богом и душою моею клянусь, — это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено» (858-9).

Письмо было доложено царю, сочтено достаточно проникновенным и Пушкина Николай «соизволил простить».

Жуковский, содействующий примирению Пушкина с императором, желающий поэту добра, тоже не мог удержаться от упреков, от желания прочесть Пушкину нотацию. 13 июля, когда размолвка осталась уже позади, он пишет: «Ты человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но и поведения непристойного. Как ты мог не сказать о том ни слова ни мне, ни Вяземскому, не понимаю. Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголенная Глупость» (Тыркова 380).