Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

История с комедией Островского «Свои люди — сочтемся». Напечатанная в журнале «Москвитянин» в марте 1850-го г., она вызвала в Москве значительный шум. Комитет обратил на нее внимание. Особенно не понравился конец (порок не наказан). Доложено царю. Тот согласился с мнением Комитета: «совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить» (262). Об этом сообщено Шихматову. Тот поручил попечителю Московского учебного округа «пригласить к себе автора комедии и вразумить его». Островскому прочитан ряд нравоучений о необходимости противопоставления пороку добродетели, картинам смешного и преступного такие помыслы и деяния, которые возвышают душу. В итоге пояснили, что задача пьес «в утверждении того, столь важного для жизни общественной и частной верования, что злодеяния находят достойную кару еще и на земле». Островский, ошеломленный такой «проработкой», выражает через попечителя благодарность министру просвещения за советы, обещает принять их в соображение в будущих своих произведениях, «если он почувствует себя способным к продолжению начатого им литературного поприща» (262). Только-только начал его, но после вразумлений подумывает о прекращении. В середине 50-х годов, уже после смерти Николая, пьеса вошла в первое двухтомное собрание сочинений Островского, с изменениями по требованию цензуры отдельных сцен, с новым концом: появляется квартальный, сообщающий, что «по предписанию начальства» он должен передать Подхалюзина следственному приставу по делу о скрытии имущества несостоятельного купца Большова. Добродетель торжествует. Порок наказан. Островский чувствует себя, как человек, которому велели бы самому себе отрубить руку или ногу. В этой редакции пьеса была поставлена в первый раз в Петербурге в январе 1861 г. (Александринский театр), а в первоначальном варианте лишь в 1881 г., на частной сцене в Москве.

История с П. А. Плетневым, человеком в высшей степени благонамеренным, ректором петербургского университета, позднее попечителем петербургского учебного округа, преподавателем словесности Александру II и великим князям и т. п. 8 февраля 1850 года он выступил на университетском торжественном акте, с отчетом о состоянии дел университета в 1849 г. Материалы выступлений были напечатаны. Комитет обратил на них внимание, в частности на отчет Плетнева. Указывалось, что во время чтения отчета присутствовали и студенты: в Слове ректора они будут искать выражения видов правительства; оно должно быть предельно просто и ясно, не давать повода к превратным, произвольным толкованиям; в нем должно содержаться «проявление духа, чуждого туманных и суесловных теорий и утопий Запада — духа монархического и самобытного в исключительно-русском направлении». По мнению Комитета, Слово не вполне соответствует этим требованиям. Оно состоит из 11 частей-параграфов, из них первые 10 не вызывают замечаний. Но 11-я, содержащая общий заключительный взгляд на цель и назначение университетского образования, к сожалению, далека от упомянутых условий; выражения ее темны, отвлеченны, иногда неудобопонятны; в ней «более высокопарных фраз, нежели тех понятий и верований, которые мы привыкли считать заповедною нашей святынею; более стремления к эффекту, нежели тех русских, кровных наших идей, от охранения и беспрестанного распространения которых между новым поколением зависит благо и спокойствие нашей державы».

Ничего прямо предосудительного в отчете не усмотрено, но в нем, по мнению Комитета, присутствуют недомолвки, недостаточно отчетливо высказанные мысли, которые легко истолковать в смысле предосудительном; здесь нет того, что можно бы было поставить в вину частному писателю, но следовало бы избегать педагогу, оратору (263). Комитет признает, что и 11-я часть Слова, вызвавшая особые нападки, и всё Слово весьма благонамеренны, но этого недостаточно. В Слове, по мнению комитета, справедливо отмечено, что первые начала в университетском образовании — «чувство религиозное и чувство нравственное» (263). Но в нем не сказано, что «направление всем нравственным и умственным действиям дается у нас по воле монарха»: «Но отчего же умолчено о чувствах верноподданнических и любви к престолу..?». «Без тех же чувств верноподданства и любви к престолу, ревностного стремления к охранению коренных государственных учреждений, одни общие идеи об условиях и добродетелях, указываемые автором, также могут не только остаться суетным приобретением ума, но даже и увлечь за пределы позволительного и законного» (264-65). И вновь упоминание о революционных событиях во Франции и Германии, как пример возможных вредных истолкований. Комитет вновь и вновь повторяет фразы о началах православия, самодержавия, народности, якобы не подчеркнутых в достаточной степени Плетневым. Речь идет уже не о том, что сказано, а о том, что не сказано, хотя, с точки зрения комитета, должно быть сказано.