Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Хочу тебе кое-что поведать, — начал издалека он, когда Пахом наконец проснулся и мог воспринимать услышанное. — Мне надобно послать весточку одному важному человеку. Посему должно попасть в Главную квартиру армии к Кутузову. Разумеешь?

— Разуметь-то разумею, однако ж как попасть в ту самую квартиру? Где сыскать-то её? Дело сие мудрёное!

— Мудрёное — немудрёное, а попасть туда мне смерть как надобно! Сейчас эта самая что ни на есть наиважнейшая задача.

Он решил во что бы то ни стало попасть в штаб Кутузова, добиться аудиенции и, рассказав фельдмаршалу о своей миссии у Наполеона, попросить известить Чернышёва. Однако Пахом прав: как найти Главную квартиру?

Клубы чёрного дыма, висевшие над Москвой, к вечеру сгустились в огромное однородное облако. Кроваво-красное зарево освещало его с боков и снизу, придавая картине зловещий фантастический облик. Нестерпимая тяжесть сдавила грудь Павлу, комок подкатил к горлу, рыдания рвались наружу. До боли сведя скулы, он всматривался вдаль, откуда доносились глухие громовые раскаты. Длинные серебристые молнии сразу в нескольких местах пронзили черноту неба, мощный треск раздался над головой, и тяжёлые, вымученные капли окропили землю.

— Видишь помещичью усадьбу, что стоит на холме? Котомки в зубы — и живо туда! — крикнул он Пахому, и они побежали.

Непрестанно изливавшиеся потоки воды в одночасье превратили и без того разбитую дорогу в непролазную грязь, красная глина густо облепила сапоги, одежда набухла и отяжелела. Вымокнув до нитки, через четверть часа они постучались в дверь двухэтажного барского дома. Долго не открывали. Наконец послышались неуверенные шаги, и чей-то суровый голос строго спросил:

— Кто такие будете?

В полуоткрытых дверях показалось нахмуренное лицо с густыми сросшимися бровями.

— Русские мы, православные, дедушка! Едва спаслись от лютого пожара, как в грозу угодили. Пусти нас, добрый человек, обсушиться да отдохнуть немного! — натужно дыша, вымолвил Пахом.

— Сколько вас?

— Двое, добрый человек. Мастеровые мы с ткацкой мануфактуры купцов Прохорова и Резанова. Бежим от супостата, дедушка, — искательно продолжил за гравёра Овчаров.

Не успел он закрыть рот, как ярчайшая молния осветила мрамор крыльца; каменные колонны портика, укрывавшего их от хлестающего дождя, казалось, накренились, страшный удар грома сотряс неподвижный, накалившийся за целый день воздух.

— Кто ведает, кто таперича свои?! Нонче одни лихие люди да хранцуз окаянный по дорогам рыщет, — недовольно пробурчал старик. — Господь с вами! Раз православные, так заходите, — смилостивился он и отворил двери.

Пройдя длинными сенями, они оказались в просторном овальном зале, стены которого были обиты малиновым, с тонким золотистым рисунком штофом, а небесно-голубой потолок расписан цветами и птицами.

— Значица, мастеровые с Трёхгорки! Знам, знам! Оклеили в прошлом годе стены новомодной вашей бумагой, да она, будь неладна, не прошло и недели как отвалилась. Пришлось, по обыкновению, штофом стены обивать. — Глаза старика, как оказалось управляющего имением, хитровато заблестели и вперились в Павла.

— А причём тут мы и Трёхгорка, дедушка? У нас ситцы набивают, бумагу не делают.

— В таком разе прости старого дурака за невежество его, мил человек! — не стал спорить дед. — А таперича идите-ка за мной в людскую, там обсохнете и отдохнёте.

С этими словами он повёл их в левое крыло дома анфиладой комнат, мебель которых была затянута в чехлы, а висевшие на стенах картины убраны холстиной.

— Уезжать собрались? — кивая на картины и мебель, поинтересовался Овчаров.

— Да куды уезжать?! — обречённо понурился старик, отворяя дверь в людскую — большую темноватую комнату с жарко натопленной печью и массивным деревянным столом, на котором красовался пузатый самовар со стаканами, укрытыми вышитой салфеткой. В комнате никого не было. — Глядите, людская пуста! Домовая прислуга и дворня разбежалась, опричь Степаныча, садовника нашего, супруги его да слепого Димитрия, денщика покойного барина. Даже Настасья, девушка барышни, и та сбёгла дурёха. Ежели и мы уйдём, кто красавицу нашу охранять да защищать будет?

— А что раньше не ушли с барышней?

— Так дюже захворали они. Как дошли до нас вести об оставлении Смоленска и движении Бонапартовом на Москву, с барышней случился жар, они слегли в постелю и две недели в горячке пробыли, не вставая. В бреду сердешная металась, батюшку сваво покойного кликала, матушку вспоминала, кою никогда в жизни и не видывала, ибо преставилась та, едва Анну родимши. — Старик истово перекрестился. — А когда хворь-то из неё вышла, слаба она больно стала, чтоб уезжать в дали дальние. Имение-то наше, опричь энтого, в Пензенской губернии будет, — тяжко выдохнул он.

— Далёко… — задумчиво протянул Овчаров.