Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Помню, как в одну из эпидемий выселения целых домов, которые мы иногда переживали в Киеве, талантливый и заслуженный зоолог, профессор Киевского университета, тщетно искал заступничества пред всеми властями. В конце концов, он должен был выехать из своей трехкомнатной квартиры, так как весь дом предназначался для каких-то железнодорожных мастеровых.

Материальные условия жизни людей науки были ужасны. Педагогическая работа, по всемирной и вековой традиции, оплачивается хуже всякого иного труда. В этом — и в этом одном — советская власть не отступила от традиций. Нам платили гроши, платили с запозданием в 2-3 месяца… Перед отъездом из Киева я зарабатывал около 20.000 рублей в месяц, в то время как на прокормление небольшой семьи нужна была такая же сумма в день. Другие, читавшие больше лекций и занимавшие должности по администрации учебных заведений, зарабатывали больше — в пять, в десять, но не в тридцать раз больше. И все недоедали, все тащили тяжести и рубили дрова, все жили без книг, без света, без бумаги, без рабочей комнаты…

«Академический паек» вне Петрограда и Москвы существовал почти только на бумаге. В Москве же он был таков, что популярный литературный критик, имя которого известно всей России, еле прокармливался вдвоём с женой, а детей должен был отослать в колонию Собеса. Пользовавшийся академическим пайком Иосиф Алексеевич Покровский — самый крупный цивилист в России — умер от болезни сердца, нажитой при колке дров. А его коллега по московскому университету, профессор-романист В.М.Хвостов, покончил с собой, оставив записку: «Вот единственный способ избавиться от советской власти…» То же сделал годом ранее сенатор бар. Нолькен — неутомимый комментатор нашего торгового законодательства. Не проходило месяца без вести о новой смерти: умер Е.Н.Трубецкой, умер Л.М.Лопатин, умер М.Я.Капустин, умер С.А.Венгеров — не перечислить всех…

В Киеве академический паек стали выдавать в декабре 1920 года и выдавали, помнится, всего месяца три. По нашим карточкам мы получали какую-то ячную муку, получали иногда пшено и умеренные количества сахара, и соли. С какой тревогой все эти дары судьбы ожидались, с каким трудом доставались и разносились по домам…

Если большевики вздумают построить памятник или триумфальную арку в честь советской власти, то я представляю себе следующий сюжет для фронтового барельефа:

Раннее зимнее утро. Холод, снег и вьюга. Еще полутемно. На Николаевской улице, у входа в кооператив, где выдается академический паек, задолго до его открытия, стоит профессорская очередь. Тут и математики, и биологи, и языковеды, и знатоки античной древности. Почтенные, седые лица. Попадаются среди них и жены, и ребята — эти дежурят у привезенных с собой санок. У каждого профессора в руках несколько мешков или корзина. Он ждет несколько часов того счастливого момента, когда откроется дверь кооператива, ему насыпят в мешки муку и крупу, он взвалит их на плечи и поплетется домой.

Под барельефом можно сделать надпись словами Ремизова:

«Нищенский хвост на паперти коммуны».

* * *

Каковы были общественные настроения в Киеве этой эпохи? Что думало, что чувствовало, на что надеялось население?

Мне рассказывали, что один крестьянин, вспоминая о прежних временах, приговаривал со вздохом:

— Колысь була свобода…

Для этого крестьянина прошлое отождествлялось с представлением о том, как он мог невозбранно запрячь свой возок и съездить, без риска реквизиции, с хлебом или картофелем в соседний уездный город, где в лавках продавалось все, что было нужно для его хозяйства. И это прежнее, невозвратное приволье жизни в самодержавной России он, нарушая политическую терминологию, выражал словом «свобода».

О такой «свободе» мечтает последние годы едва ли не все население России. Каждый мыслит ее себе по-иному. Но для всех эта «свобода» состоит в возможности нестесненной и лучшей жизни — для начала, хотя бы в такой степени правового порядка и материального довольства, какая имелась при старом режиме.

Было бы несправедливо заклеймить эти настроения как реставрационные. В них вообще нет никакой сознательной политической идеи. Конечно, многие не умеют выделять предметов своих нынешних воздыханий из общей обстановки, в которой они были действительностью. Позади «французской булки за пятак» и «извозчика за пятиалтынный» представляют себе и Императора Николая II, при котором этот сон был явью. Но если теперь сплошь и рядом в России говорят, что «при царе было лучше», то это отнюдь не значит, что у нас особенно сильны монархические настроения. Массы мечтают о «свободе», которая когда-то была, и рады приветствовать всякий строй, который ее даст.

Но каким путем осуществить эту мечту? Этот вопрос бесконечно мучителен и труден для всякого, кто хочет над ним серьезно задуматься…