Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Зимой 1921 года сам народный комиссар юстиции (по-видимому, по внушению кого-либо из своих сотрудников-киевлян) вздумал затребовать меня в Харьков, «в порядке мобилизации юристов», для участия в работах кодификационного отдела Наркомюста. Приказ был составлен довольно решительно, но вместе с тем любезно; местному Губюсту предлагалось снабдить меня деньгами и предоставить возможность перевезти семью. Несмотря на такое обилие внимания, я все же пришел в ужас от перспективы переезда в Харьков и работы по части кодификации советского права. Я отправился в Губюст и хотел умолить пом. заведующего, тов. Волкова как-нибудь освободить меня от этой неприятности. Как я рассказывал в I главе, я при этом весьма некстати напомнил ему о нашей совместной работе в 1917 году в Исполнит. комитете, где он фигурировал в качестве делегата «коалиционного студенчества» Г.И.Гуревича. Но все, чего я мог от него добиться, было обещание пойти мне навстречу в смысле удобств переезда. Тогда я стал искать путей к самому «Наркому» Терлецкому и заручился поддержкой, благодаря которой возбуждённые из Киева ходатайства Института народного хозяйства и Народного университета о моем оставлении как преподавателя были удовлетворены. Впрочем, формально я получил только отсрочку на два месяца с обязательным «использованием» меня местным Губюстом. Но второй пом. заведующего Губюстом, к которому я явился говорить об этом использовании, тов. Мамас, оказался гораздо податливее Волкова. Мы порешили с тов. Мамасом, что я уже достаточно использован в качестве лектора, и дело о моем призыве в Харькове тем и закончилось. Впоследствии я узнал, что этот самый Мамас числился студентом Института народного хозяйства и, чего доброго, еще мог попасть ко мне на экзамен. Этим, должно быть, и объяснялась его любезность.

* * *

Занятиями на краткосрочных курсах и хлопотами по поводу мобилизации ограничилось мое соприкосновение с советской юстицией. Заседаний рев. трибунала и народных судов я не посещал. Но однажды мне пришлось воочию увидеть уголок того ужаса, который творился в этих учреждениях.

Я лечил зубы у Ник. Льв. Головчинера, которого близко знал с детских лет. Как-то раз, когда я явился на приём, мне сказали, что доктор арестован. Дня через два его освободили, и он рассказал мне затем о происшедшем. Жильцы избрали его председателем домового комитета. Он решил отказаться, но так как по новым правилам отказываться от этого звания без уважительных причин не разрешалось, то он пробыл в нем несколько дней, пока соответствующая инстанция не признала выставленные им причины отказа достаточно уважительными. За дни его председательствования ему пришлось посвидетельствовать подпись одного из жильцов, обратившегося с каким-то заявлением в Рев. трибунал. На несчастье случилось так, что этот жилец затем был из свидетеля превращен в обвиняемого и скрылся. Следователь ревтрибунала Ковальский вызвал Головчинера для допроса о личности жильца, подпись которого он засвидетельствовал. Бедный Коля ничего о нем показать не мог, и поэтому следователь решил подержать его пока под арестом. При этом, — рассказывал он мне, — Ковальский с каким-то невыразимым цинизмом предупреждал его: «Вы ведь врач и, значит, человек компетентный. Вы понимаете, что у нас вы и сыпнячок можете схватить и всякое иное. Лучше скажите открыто все, что знаете» …

Головчинера освободили через два дня, благодаря хлопотам каких-то влиятельных пациентов. Но предупреждение Ковальского сбылось с ужасающей точностью. Смертельный укус уже был сделан и через положенное число дней несчастный заболел сыпняком и умер.

Ему было 26 лет. Жизнерадостный, цветущий…

* * *

Процесс, случайной жертвой которого пал несчастный Коля Головчинер, был из наиболее громких в практике Революционного трибунала. Это было дело Вайнштейна — бывшего присяжного поверенного, а теперь коммуниста, правозаступника и публичного обвинителя. Обвиняли его в служебных злоупотреблениях весьма тяжкого свойства — а именно, не более и не менее как в вымогательстве миллионной взятки у родных подсудимого по одному из дел, в котором он выступал обвинителем. Взятка дана не была, и Вайнштейн с большим пафосом требовал смертной казни. Трое из подсудимых по этому делу были казнены.

Процесс Вайнштейна обнаружил истинное лицо клоаки, именуемой советским судом. Сам Вайнштейн был человек ограниченный и нудный; он пользовался небезупречной репутацией в среде нашего сословия. Его превращение в ярого коммуниста было, однако, неожиданностью; революционный пыл, с которым он исполнял прокурорские обязанности в трибунале, казался напускным и недоброкачественным. Тем не менее, никто не считал Вайнштейна способным на то вопиющее дело, в котором он теперь был изобличен. И процесс его производил крайне тяжёлое впечатление. Было страшно думать, что интеллигентный и даже по-своему начитанный человек мог дойти до такого морального падения.