Из личных записок следователя

– Ну, что вы спрашиваете, на чем мы ехали через Котельниково, – говорил он, – пять лет прошло, разве я могу помнить на чем. Да и ехали ли мы через Котельниково, тоже не помню. Мы многие селения проезжали. Кражи совершали, не скрою, кушать хотелось, а чтобы убийство совершить, это в наши планы не входило. Зачем мне спортивный пистолет, когда у меня в окопе на Мамаевом было до десятка автоматов, два браунинга и миномет.

При этом Кощей говорил это столь убедительно, делая серьезное, даже страдальческое лицо, что у меня возникло сомнение в его виновности по котельниковскому делу.

Фрол не скрывал, что ехали они в тот день через Котельниково, но никого не убивали, сразу сели на попутный товарняк и в десять вечера были уже в Сталинграде. Мотоциклы угнали около товарной станции по необходимости, так как не на чем было доехать до дома, были голодными и совсем без денег. Задержали случайно. Мотоцикл подвел, на светофоре заглох, и подвернулся неожиданно патруль. «Так что потом пришлось ехать домой, как Вы уже знаете, на милицейском мотоцикле, тоже по необходимости», – с улыбкой заключил он, показывая удовлетворение своим поступком.

Мы прекратили допросы, понимая их бессмысленность при отсутствии каких либо хотя бы косвенных доказательств. На следующий день осужденных должны были отправить обратно к месту отбывания наказания. Неожиданно вечером Сергей попросил свидания со мной наедине. Когда его привели в кабинет, я попросил конвойных выйти за дверь.

– Я хочу с Вами поговорить без протокола, – сказал он.

Я согласился.

– Вы знаете, что я очень болен. Врачи говорят, что болезнь уже необратима, и дают мне только год сроку жизни. Так что мне уже все равно. Через год мое освобождение будет одновременно и от жизни, которая давно мне надоела. У меня ведь кроме моего подельника Фрола никого нет. Мать уже умерла, женщины меня бросили, ребячество кончилось, а взрослая жизнь не успела начаться. Сейчас вот я понимаю, что не так надо было жить. Поверьте, я говорю искренне. Вернуть бы здоровье, я почти уверен, что мог бы стать совсем другим человеком, замолил бы свои грехи, честное слово. И жаргон бы блатной забыл наглухо.

– Если ты исповедоваться мне хочешь, – прервал я его, – так ты ошибаешься, я не поп, а следователь.

– Вы правы, – отвечал Сергей, – пожалуй, это можно назвать исповедью. Потому что попа мне все равно не дадут, а в колонии нет человека, с которым бы я мог поговорить откровенно. Если бы Вы знали, как надоело всю жизнь врать, вначале перед родителями, потом обманывал женщин, потом милицию. А, получается, обманул сам себя. Мне тридцать два года, и я умру в тридцать три, как Иисус Христос.

Однако я чувствовал, что все это не главное, ради чего он решил поговорить со мной, что все это лишь предисловие, и я не ошибся. Он помолчал, как будто не решаясь что-то сказать более важное, и вновь продолжал свою исповедь, полную вполне искреннего раскаяния в своих грехах.

– Я перед смертью хочу очиститься. Почему-то мне хочется это сделать именно перед Вами. Я признаюсь Вам в том, чего вы столько дней от меня требовали. Да это я убил того старика в тире. Представьте, пять лет прошло, а он постоянно у меня перед глазами. У него были круглые глаза, когда я стрелял в него. Я же вор, а не убийца. Поэтому, наверно, он постоянно снился мне по ночам. Просто наваждение какое-то. У меня даже была мысль покончить с собой, можете верить, можете не верить. Но я просто не смог, не потому, что не хватило воли, наоборот, хватило воли, чтобы это не сделать. Посмотрел, как один, убивший свою жену из ревности, повесился в камере на собственных трусах, и противно стало. Да и Фрол без меня пропадет. Я его еще малолетку сделал вором, а он парень хороший. И это тоже мой большой грех, и я ответственный за него. Думаю, Вы хороший следователь, если сумели нас вычислить, но прижать нас Вы все равно не смогли бы. Пять лет прошло. Пистолет мы уже через месяц продали, расстреляв все патроны. Я бы и под протокол сказал Вам правду, да Фрола жалко. Он мне как брат.

Он замолчал. Я тоже молчал, не зная, что ему сказать или спросить. Его исповедь меня не удивила. Я и в начале допросов знал, что они не расскажут про это убийство, потому что не так уж они просты, чтобы признаться, прекрасно понимая, что у нас нет против них никаких доказательств. Мне было просто интересно смотреть на почти актерскую игру людей, вынужденных изо дня в день отвечать практически на одни и те же вопросы в расчете поймать их на каких-то оговорках и противоречиях в показаниях.

– Спасибо за признание, – сказал я, – но грехи твои я отпустить не могу.

– Да мне и неважно это, – отвечал вор и убийца, – главное, я рассказал, и мне легче стало. Такое ощущение, что я отсидел за это убийство. А бог вряд ли меня простит, хотя, говорят, он добрый.