Из любви к тебе

А вместе с ней на двух других кладбищах Москвы прощаются еще с тридцатью погибшими в этой жуткой авиакатастрофе. И да, я больше думаю про Лизу, и еще больше про ее детей и мужа, которые не имеют возможности спокойно скорбеть, которые прощаются с мамой и женой под вспышки камер, среди сотен незнакомых лиц… Да и мамы нету, чтобы проститься. Есть только какой-то гроб в центре храма и Лизина фотография… Поверить трудно, невозможно, но когда думаешь, что одновременно прощаются и другие мужья, жены, родители, дети, что и в других московских храмах стоят закрытые гробы, как-то начинаешь верить в то, что и Лизы больше нет… И еще мне кажется, если кто-то в самолете успел понять происходящее и испугаться, то Лиза точно сумела сказать хотя бы тем, кто сидел с ней рядом, что-то важное-последнее-успокоительное.

Я решила записать кое-что, что мне кажется страшно важным, хотя многим не понравится. Лиза – не святая. Она земная и грешная, как и все мы. Она могла и выпить, и прекрасно и со вкусом, как и моя мама, материлась. Она любила быть ухоженной и хорошо одетой. Она когда-то научила меня красить ресницы так, чтобы они не слипались. До войны она любила встречаться с друзьями, но война сделала ее чужой для многих из нас. Она была маленькой, но очень сильной, хотя при этом могла и рыдать, и обижаться, и злиться, и тут же прощать, а могла, кстати, и не прощать.

Очень легко создать идола, кумира, приходить к ней на могилу молиться и поклоняться. Это легко. Потому что всем нам не хватает героев, и хорошего всегда мало… и уже сегодня люди опускаются на колени перед гробом с ее останками и обсуждают возможную канонизацию… Это не нам решать. А нам нельзя идти простым путем. Потому что святым невозможно соответствовать, потому что если Лиза – святая, то мы без нее ничего не сможем. То дело ее не продолжится. А вообще-то мы можем очень много.

Лиза помогала отверженным, преданным, изгоям. Мы не сможем в ее масштабе – всем сразу. Но мы можем переводить в ее фонд деньги – по сто рублей в месяц, но регулярно. Мы можем приносить на Павелецкий вокзал по средам одежду, мыло, влажные салфетки, носки. Мы можем не только не выгнать бомжа из нашего уютного подъезда зимой, мы можем даже пригласить его внутрь с улицы. Ведь перед бездомной собакой мы дверь открываем, а перед человеком? Каждый чиновник, принимающий какое-то конкретное решение в отношении конкретного человека здесь и сейчас, может помочь беженцу из Донецка или Луганска, может подписать разрешение на госпитализацию немосквичу, каждый врач скорой помощи может обезболить человека без регистрации и без жилья, каждый ресторатор может договориться о передаче продуктов бездомным, каждый продавец и покупатель в магазине может купить для нищего буханку хлеба, каждый журналист может писать о том, что помогать надо всем – потому что мы люди, а не зверье. Мы можем прекратить выискивать в благих делах других людей подвох и выгоду, мы можем приучать себя делать хорошее понемногу, для всех, без социальных различий и злобных выводов.

Чтить память Доктора Лизы надо не на ее могиле, а продолжая ее дела.

Когда-то моя мама, Вера Миллионщикова, сказала в интервью: я не святая, я просто делаю то, что мне нравится. И Лиза тоже делала то, что нравилось ей. И мы просто должны попробовать ей помочь. Делами. Помощью тем, кто нуждается, даже если их убеждения нам чужды.

Когда-то мы сидели у мамы дома, с Лизой Глинкой, ее мужем Глебом, с папой моим… Родители пережили каждый по инфаркту, и Лиза приехала с поддержкой и деньгами на лекарства, на отдых. Мама подарила ей кольцо, свое самое красивое, которое папа ей подарил на мое рождение, в благодарность за помощь и чтобы еще раз подтвердить, что они одной крови…

Потом, когда Лиза уехала, мы с мамой пытались сформулировать, в чем это их кровное единство, кроме хосписов, но в результате сформулировали, в чем их различие.

Мама сказала, что если как-то утром она проснется и выяснит, что от рака больше никто не умирает, то она радостно уйдет на пенсию, а вот если Лиза утром проснется и поймет, что горя в мире больше нет, то она просто не будет знать, как жить дальше…

И еще, когда двенадцать лет назад, в Германии, перед тем как отправиться в операционную, где должны были подтвердить мамин диагноз, мы с ней сидели в палате и я требовала, чтобы она назвала, на кого же опереться, если ее не станет… Она сначала сказала: не на кого… А потом добавила: если говорить про уют, про домашнюю атмосферу, про круглосуточные посещения, про то, что в хосписе должны быть жизнь и соблюдение человеческого достоинства, – то на Лизу Глинку.

Я набрала Лизин номер и дала маме трубку: «Петровна, слушай, я сейчас серьезно говорю, ты должна меня заменить, не сдать хоспис, если я умру, поняла?»

Лиза с первого дня была членом Правления фонда «Вера».