Из меди и перьев

– А еще, – сторож прошамкал губами. – В городе поговаривают, будто чудище, что убивало людей, в этом доме, сир. В этой самой комнате, значит. И знаете… я погляжу, это правда, – лицо старикана стало жестким, довольным, ехидным. – Не утруждайтесь совать мне ваши бумажки, мастер Ниле. Авось и сами со всеми обговорите, – он осклабился. – Я-то ведь открыл народу ворота.

В зале стало тихо. Старик поспешно засеменил к выходу, верно, жалкая душонка таки боялась расправы.

Микаэль смотрел ему вслед, а смуглое лицо еще сильнее потемнело от гнева.

– Не знаешь, Эберт, – пробормотал он, когда двери захлопнулись. – Отчего старые предатели кажутся омерзительней молодых?

Рыцарь не ответил. Он прислушивался к шуму снаружи. Как только сторож сказал про открытые ворота, тот поднялся с кресла, достал из ящика мешочек монет и короткий кинжал, прицепил его к поясу. Куда ему, будто он может сражаться.

– Эберт.

Рыцарь не отвечал. Он взял Сольвег за руку, кивнул Кае-Марте и только затем обернулся на друга.

– Старый или молодой, Микаэль. Входные двери очень скоро сдадут. Не сразу, но скоро. Каменный дом будет сложно поджечь, но они постараются. Народ семью Гальва никогда не любил, ты это знаешь.

– Значит, уходим, – мрачно подытожил Ниле.

– Именно так, – рыцарь засунул за пазуху несколько ценных бумаг, несколько векселей. Погибать ему через пару недель, зачем ему векселя. Рука дрогнула, и он положил их на стол. Еще пару секунд искал, что бы взять, но ничего не придумал. Второй кинжал протянул Микаэлю.

– Не то, чем очень сподручно отбиваться от разъяренной толпы, но… Ты, помнится, всегда хотел приключений и передряг. Постарайся, чтоб мне хоть понравилось.

Микаэль смотрел на кинжал, но сам прислушивался к шуму снаружи.

– Знаешь, как-то не планировал я сегодня убийства. Тем более убийства испуганных толп.

– Испуганная толпа, Микаэль, это только толпа. Она не делится на невинного лавочника, невинную прачку, невинного сторожа. С толпою не договариваются, мой милый Ниле. Толпа – это ты, или от толпы ты бежишь. А нам сейчас надо бежать, – он положил руку на плечо друга. – Но я тоже не планировал сегодня проливать чью-то кровь. Я не буду драться с толпой, рисковать жизнью Сольвег… Жизнью всех женщин, – он искоса посмотрел на стоящего сирина. – Есть ход, ведет до старого склада через две улицы. Пройдем им, а там будет видно.

Рыцарь захлопнул все ставни и запер их накрепко.

– Пошли весточку семье, Микаэль. Все догадаются, что ты на моей стороне. Толпа может прийти и за Рузой.

– Эберт, – южанин отозвал его к себе, но уже ни на что не надеялся. – Ты уверен, что не хочешь уйти? Из города. С Сольвег.

Рыцарь ему улыбнулся.

– Куда уходить. Я ведь только пришел.

«И теперь я начал его хоронить, – про себя подумал Ниле. – Долгими будут проводы, долгим и погребение.» Он вдруг понял, что внутри будто что-то наконец-то порвалось. Точно тонкая нитка, последняя слепая надежда. Он смотрел на суетящегося рыцаря, на то, как сжимал тот руку любимой, будто все еще впереди, и наконец осознал – друга не станет. Его почти уже нет. А ему потом как-то всю жизнь еще жить на этой усталой земле.

Глава XXXVII

В старом амбаре протекала крыша, а дождило уже пару часов. Все четверо – рыцарь, Сольвег, безумная птица и он, Микаэль – сидели на полу с той стороны, где хотя бы не капало. А он все думал. Глаза его уставились на дырявый мешок старого гнилого зерна, из которого вроде бы выглядывал хвост крохотной мыши. Дверь была закрыта изнутри, а вошли они сюда из вон того заваленного подвала. Всего-то и дел – откинуть засов на двери, но уже полдня к нему никто не притронулся. Они не вышли отсюда, сидели, точно в тюрьме, будто пережди они еще пару минут – все перемелется, а туча минует. Но туча не сгинула. Пришла одна, и еще одна, и другая, и грянула буря. И южанин сейчас не про дождь, совсем не про дождь.

Он моргнул, и хвост мыши исчез. Рыцарь сидел, прислонившись к двери амбара и, казалось, дремал. Сольвег сидела к нему спиной и тоже молчала. Глаза ее были пустыми, тускло-зелеными, он не мог бы сказать, о чем она думает. Микаэль поймал себя на мысли, что многое бы отдал, чтобы Сольвег на миг стала прежней – прикрикнула на него, скривила в насмешке губы, с хриплым смехом говорила, что выстоит и выдержит одна против целого света… А эта покорность, обреченность повешенного, нелепая жертвенность. Это все не шло ей, это так ей не шло – это не Сольвег Альбре, верните другую, верните ему ту, кого он позвал по доброй воле в свой дом и наконец назвал верным другом.

Сольвег воином была – порою бесчестным, как всего лишь храбрый наемник – и отчего-то сдалась.

Эберт был торгашом и отчего-то решился сделаться рыцарем. Все неправильно. Все не ко времени. Как же он ненавидит обоих.