Из музыки и слов. Песни и стихи

...На подъезде нету кода,
Но решетка на окне.
И прибит Моральный Кодекс
В изголовье на стене.

Не страшны мне катаклизмы,

Что хочу себе пою.
В уголке социализма
Проживаю, как в раю.
               ...
На меня глядит с портрета
Ленин с кепочкой в руке...
Если жить в Стране Советов,
То уж в Красном уголке.

Не хочу я жить в квартире,

Мне теперь все нипочем!
Я пожить могла бы в тире,
Впрочем, все мы в нем живем...

Эту песню несколько раз хотели напечатать, но каждый раз срывалось: то смущал Ленин с кепочкой в руке, то строчки о тире. Как-то включили в телевизионную передачу, но в последний момент передача показалась кому-то слишком длинной. Что же выкинули? Угадали! Яровую с «Красным уголком».

Кого-то это может удивить — да ведь теперь там такое печатают... Да, но вспомните, было время — и Солженицына печатали, и Абрамова, и Тендрякова, и «Наследников Сталина», и «Бабий Яр». А вот ни Галича (я имею в виду Галича-барда), ни Высоцкого, которых знала и любила вся страна, при жизни не печатали.

Вскоре после попытки переворота Яровая, выступая в Москве в АПН, устроила «публичные похороны» своих политических песен, многие из которых внезапно устарели. Она сказала, что с удовольствием сдаст их в Музей Революции. Да, такова участь театра: спектакли злободневны и быстро сходят со сцены — но лучшие пьесы возвращаются вновь и вновь, по-новому осмысленные грядущими поколениями. Так же наши потомки будут снова и снова обращаться к творчеству лучших наших бардов.

Я уже упоминала, что для песен Яровой характерно одушевление стихий. Так она очеловечивает и важные для неё эмоции и понятия, наделяя их собственными именами.

По свету бродит одинокая
Самоубийцею под окнами
Моя Любовь
                   неутоленная

Как головешка обожженная

По свету бродит обнаженная
Моя Душа
               испепеленная

Течет в сосудах заточенная

Со мной на веки обрученная
Моя Печаль
                 неосветленная

(В этой «неосветленной печали» эхо пушкинского «мне грустно и легко; печаль моя светла».)

Душа — излюбленный персонаж Катиных песен. Голая душа, открытая миру, взваливающая на себя его горести и радости. Это нелегкая ноша — поэтому мы узнаём, что «душа устала от порывов. Устала и жива едва». Или читаем: «на перекрестке дел моих и дней меня продуло так, что ломит душу». И все же душа стремится воплотиться в песне, пусть и дорогой ценой.

Если песня от губ отлетает,
Как душа отлетает от тела,
Песня тает, но не исчезает,
Даже если душа отлетела.

Как и бродячий поэт, душа бездомна. Но душа живет вечно, а поэт смертен. Если поэт выбирает высшую «свободу быть только самим собой», то за это приходится платить.

...Я ношу себя по свету
И не знаю я при том,
Что, живя на свете этом,
Я сама себе свой дом.

А во мне душа бездомно

Погостит — и сгинет след.
По счетам плачу огромным
За ее тепло и свет...

В Америке родилась ещё одна песня, посвящённая теме скитаний.

...И, видно, недостаточна была
Мне та

земля для тяжких испытаний,Чтоб чашу до конца испить смогла
Бездомности, сиротства и скитаний.

И выбор — самый тяжкий в мире груз —

Не облегчен гоненьем и изгнаньем.
«Чужбина» — слово пробую на вкус —
Разлуки горечь в нем и соль познанья...

Дело, конечно, не в Америке. Не случайно сюда перекочевала слегка видоизменённая строфа из её более ранних стихов. Истинный поэт ведом призванием и провидением, ему целый мир чужбина, и не у каждого есть своё Царское Село — отечество выбранное, а не данное, тот источник, у которого можно исцелиться душой в трудную минуту. Однако поэт знает, «как трудно не свершить того, что суждено», и приемлет свою судьбу. Быть может, без испытания бездомностью невозможно испытать ощущение полёта?

Закружим, полетим с тобой однажды утром сонным,
Как страшно, как прекрасно быть бездомным
И ничего у Бога не просить.

Больше, чем бездомность, её страшит возможность неосуществления — безрадостная участь её поколения.