Из осажденного десятилетия

только мой превратился в небо и облака,

есть ли в нём – живая вода и запах цветка?

Выжженное поле, перекрестье полночных трасс.

Гром гремит над степью – первый его раскат.

Я, закрыв глаза, повторяю в последний: «раз».

Ты идёшь искать.

Это случается, когда с неба

начинают падать мёртвые птицы,

асфальт начинает трескаться, газом сочиться,

ломаются дома,

поднимается тьма всё выше и выше,

вот тогда-то становится видно, как они сидят высо-

ко на крыше

полуразрушенного дома

и пьют из термоса чай,

и рядом, горящая, как свеча,

падает птица.

Слушай, – говорит она, –

а ведь с нами ничего не случится?

Ну, – говорит, – ведь с нами ничего и не может?

Он гладит её по холодной и влажной коже,

говорит: ничего.

Ничего, ничего.

Горизонт ударяет волной лучевой.

Правда, – говорит она, – мы так и будем: последние

дети

на этом потерявшемся свете?

Правда, даже когда закончатся все,

мы будем сидеть на крыше, в этой световой полосе,

и все будет хорошо,

пока не кончится чай?

Оседает пепел у неё на плечах.

А она совсем не плачет,

глядит незряче,

четырнадцатая осень стала такой горячей,

и она на него всё косится, и взгляд у нее щенячий.

Он говорит ей: не бойся и не скучай,

вот сейчас мы допьём этот тёплый чай,

а потом – дорога в огне расступится, и мы с тобою

пойдём,

за калиновый мост, за серебряный водоём,

за далёкие звёзды, что посверкивают глазасто –

прямо в небесное царство.

ПРО ДИМУ ВИНОГРАДОВА

ничего необычного не происходит, нет,

мальчик дима живёт на свете, и этот свет

ну, не то чтобы зол, но не очень-то ласков,

это вам не сказка,

выпить в пятницу не с кем, девочки не дают,

остобрыдший офисный неуют,

и однажды дима решает, что всё – каюк,

дима думает – блядь.

и однажды приходит в офис и начинает стрелять.

те, кто умел от ненависти – молчать,

те вопят, что надо кусаться, а не мычать,

дима пишет: уничтожить людей, как кучу компоста,

и они репостят.

позже будут писать в газетах и соцсетях,

дескать, дима – новый герой, и поднимут его на стяг,

дескать, человек, идущий против системы,

дима поднимается в лифте, его обступают стены,

пистолет дрожит под рубашкой.

страшно.

а другие напишут: он спутал реальность со сном.

что там знают они! как пуст холостяцкий дом,

как потеют ладони, как чёрные туфли жмут,

открывается лифт, поворот знакомый – вот тут.

что там будет дальше – версии, шум и суд.

но этот мальчик просто танцует, ловя неслышимый

ритм,

этот мальчик просто стреляет, не ведая, что творит.

что там будут писать, и спорить, и выдвигать идеи,

те, кого всё достало, те, кто ничего не умеет,

что им останется – мальчик дима как образ большой

борьбы,

а ещё – гробы,

потому что ненавистный офис затуманился и потуск,

где-то вдалеке зарождается великий плач,

потому что дима уже нажимает на спуск,

ствол становится тяжёл и горяч.

когда приходит ноябрь – ему не гляди в лицо,

открывай секретики лета – так будет легче.

осень – это время поднимать своих мертвецов,

чтобы держаться за их уставшие плечи.

это такое время, что, как ни сжимай клинок,

враги наступают, и тьма их чернеет до горизонта,

и тогда ступай тропой мертвецов,

уходи, не чувствуя ног,

позади трубит победительный рог,

продвигается линия фронта.

то ли флейта в руках и шпага на левом бедре,

то ли через плечо – гитара, и автомат за спину,

уходи тропой мертвецов в ноябре,

чёрная трава в серебре,

никогда твои мертвецы тебя не покинут.

так иди, не слушай голосов, что из головы

просят тебя обернуться, иди сторожко…

вот я встаю, улыбаясь, с сырой травы,

зажимая дыру в груди, держусь за губную гармошку.

и когда уже не осталось совсем бойцов –

вот врагам моим остается лишь расступиться,

вот становится горизонт тяжёл и свинцов,

в бой выходит армия моих мертвецов,

самых преданных моих мертвецов,

главное – не пытаться узнать их лица.

говорят, что это нормально,

что это люди,

говорят, что все убивают

тех, кого любят,

говорят, что если сплелись –

всей судьбой, и сердцами, и телом,

как сиамские близнецы, –

чтоб спастись – приходится резать,

ну и что, если не хотела,

отдавай концы.

а я хожу, болит моя голова,

а я держусь за ветер да песню пою,

я четвёртую ночь не сплю, не спасает и сон-трава,

бьётся солнце в башку мою,

а я хожу да плачу, плачу слезами горько,

нет грустнее нечаянного убийцы,

поле моё, поле, соляная корка,

озеро горчащее – не напиться.

так бывает: допустим, девочка и щенок,

самый любимый щенок на свете,

каждый без другого заведомо одинок,

каждому без другого – злое солнце, кусачий ветер,

только не пускают домой, со щенком не пускают,

говорят – прогони или уходи сама,

и девочка плачет, и в небе её тоска, и

за мокрые щёки кусает её зима,

и она толкает щенка ногою – сперва несмело,

а потом сильнее, ну почему он не понимает,

а потом бежит домой и думает, что успела,

пока он там лежит, пока подвывает,

что он не пойдёт за ней, не найдёт, не будет страдать

и плакать,

что так будет легче для всех, а главное, для него.

каждый, кто любит другого – сам ему и топор, и плаха,

и голгофа, и рождество.

и вот она ходит и думает, как она его оттолкнула,

думает – больно моему щенку,

и полна её голова нездешнего гула,

и никуда не деть заполняющую тоску,

и думает она: больно ему, господи, больно моему другу,

никуда не деться от этих мыслей,