Из осажденного десятилетия

и вот три дня и три ночи ходит она по кругу,

и вот эти три дня и три ночи над ней нависли,

а потом она надевает пальто и шапку

и идёт во вьюгу искать щенка,

трогает зима её липкой лапкой,

нависают над ней облака,

и пока она ищет, всё она думает, как там

больно щенку, ну зачем же я так, ну черт,

а когда находит, то видит, что не больно ему ни капли,

потому что всем своим щенячьим тельцем он мёртв.

а если это правда, если всё это – люди,

убивающие друг друга то злостью, то ленью,

а если все убивают тех, кого любят,

то дайте мне другую вселенную.

ПЕСЕНКА ДЛЯ ЖУРАВЛЁВА

Я жил свои двадцать пять, и я не знал ни черта,

хотя и нашёл работу, и даже завёл кота,

я пил и искал; я понял, что всё это ни о чём,

когда я однажды вечером стал ключом.

И руки мои застыли навеки, искривлены,

я видел в замочной скважине солнце чужой страны,

моя голова серебряна, и ног моих больше нет,

но в чёрной декабрьской скважине брезжит свет.

Чёрный поезд,

и на пальце звенят ключи.

Нож на пояс,

да по дереву постучи,

в подворотню,

в чёрный дом уходи скорей.

В мире сотни

не открытых ещё дверей.

И мир за каждою дверью светел был и велик,

и я хотел говорить, но мой замолчал язык,

и не было даже слов – попробуй, не задохнись, –

но тело моё звенело, летя по ступенькам вниз.

И если ты здесь – послушай, послушай, как я пою,

и как отражают стены невзрачную песню мою,

беги за мною по лестнице, с фонариком ли, свечой,

и слушай меня, и может, ты тоже станешь ключом.

Это просто:

слушай песни железный звон,

будь блокпостом,

часовым четырёх сторон,

собирайся,

свет и газ, давай, отключи,

нож на пояс,

да на пальце звенят ключи…

В этой деревне рвано, черно и голо,

теряются звуки, ломается голос,

мир закончился; вместо него – темнота и холод,

мор,

война,

смерть,

голод.

Пап, – говорит его сын, – а ведь ты же был звонарём,

позвони ещё до того, как мы все умрём,

вытянемся под заснежившим декабрём;

папа, мне скучно без музыки.

Холоден дом,

тараканы скребут по углам; говорили верно:

эти переживут, блин, любую скверну.

Ветер гуляет в деревне,

мучает жажда,

он достаёт заначку, глотает дважды,

ключ достаёт из ящика – и идёт,

чёрною площадью, прямо под новый год,

лестница криво дёргается из-под ног,

дёргает левый бок.

Там, наверху, мороз, гуляют ветра,

там, наверху, ему шепчут: пора, пора,

там говорят: у каждого есть свой срок,

армагеддон, конец любой из дорог;

эй, – говорят, – спускайся и доживай,

ты не волнуйся: потом заберут в рай.

Он усмехается, фляга в руках дрожит,

думает, что не больно хочется жить,

эти, над ухом, – а чёрт их, а кто они,

думает, что на востоке уже огни,

сын попросил в последний раз позвонить.

Тяжко верёвка дёргается из рук.

И начинается звук.

Звук наполняет деревню, реку, леса,

вдруг различаются вздохи и голоса,

и на востоке – светлая полоса.

Если армагеддон – ты не то готовь:

видишь, верёвка руки стирает в кровь,

видишь, как рвётся дыхание по живому.

Мир открывается новому звуку,

новому слову.

АРМАГЕДОНИЗМ

* * *

минус двадцать пять, мёрзлая вода,

если это конец – то он навсегда,

не настанет утро, не придёт рождество,

господи, нет больше у меня ничего,

господи, нет больше у меня ничего.

я выхожу на трассу, я знаю, что всё придёт,

господи, как медленно тает лёд.

солнце падает в волчью пасть, а за ним

выключаются окна в домах одно за другим,

как поверить, что однажды придет весна?

господи, нет больше у меня ни хрена.

я иду по чёрной дороге, она зовёт,

господи, как медленно тает лёд.

господи, я вышел, лови же меня, лови,

наступает чёрный декабрь, время не для любви,

я иду, как прокажённый, бубенцами звеня,

господи, нет у меня даже меня.

нет у меня, господи, даже меня.

* * *

когда выключается свет, замирает нота,

последняя нота, длящаяся ещё

на секунду дольше, чем свет,

а потом отчего-то

застывает кровью у рта и щёк.

сплёвываю и поднимаю лицо в космос:

если дальше некуда, господи, где же ты?

у него глаза ветерана,

в седых космах

мятые полевые цветы.

* * *

это как сходишь с поезда, а тебя принимают менты,

волокут в участок, до крови бьют,

до вспышек перед глазами, до темноты,

как тут верить, что есть мама, новый год и уют?

это как дом горит: непонятно, где жена и собака,

все отходы перекрыты огнём, вот он – страшный суд.

стоя на подоконнике, не замечаешь, как начинаешь

плакать;

как тут верить, что прыгнешь – тебя спасут?

это как на последней баррикаде стоишь с гранатой,

и орут – сдавайся, и глаза застилает дым;

как тут верить, что дёрнуть чеку – это так и надо?

как тут верить, что мы победим?

в детстве я писал записки для дедмороза и прятал

их под матрасом,

сейчас я ножи пристёгиваю к плащу,

господи, но я выхожу на последнюю трассу,

господи, но я верю, что я тебя отыщу.

* * *

снег летит мне в глаза, застывает льдом на лице,

я иду по чёрной дороге, город у нее в конце,

и я знаю, что там – колокольный звон, золотая весна,

потому что больше нет у меня ни хрена,

потому что больше нет у меня ни хрена!

я стираю снег с рукавов, впереди мой город зовёт,

господи, как медленно тает лёд.

медленно, медленно, медленно тает лёд.

АРМИЯ. ДО ВОЙНЫ.

…Но когда начинают стены темнеть

и потёки тёмные проступать,

остаются слова мне – звонкая медь,

остаётся наш призрачный снегопад.

И когда превращается воздух в зной