Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона

В моей жизни последнее время происходили следующие события. Карпович, глава русского факультета в Гарварде, через год в весеннем семестре будет отсутствовать и предлагает мне вместо него вести курс русской литературы, поэтому в январе мы, может статься, переберемся в Кембридж (о чем в сверхразумном и сверхскучном Корнелле я думаю с огромной радостью). Есть в этом переезде и еще один плюс: мы окажемся гораздо ближе к вам пространственно. Ужасно хотим приехать на Кейп-Код.

«Лайф» хочет поместить фотографии, на которых я ловлю бабочек, а также самих бабочек на цветах или в грязи, и я стараюсь изо всех сил, чтобы эти фотографии носили строго научный характер, — раньше (с редкими западными экземплярами, которые частично я описывал сам) ничего подобного не делалось. Так вот, не вполне понимая, чем это может обернуться, они отправляют со мной на неделю в июле фотографа на богатый бабочками юго-запад Колорадо или в Аризону. Дмитрий сегодня в отличной вокальной форме; напевает басом по-французски из «La Juive»[188] и через минуту потащит меня на футбольное поле для усвоения практических и теоретических навыков игры.

Я решил, что ты — que sais-je?[189] — тайно повлиял на решение Американской академии, которая 25 мая в торжественной обстановке вручает мне награду. Абсолютно ничего про эту организацию не знаю и сначала спутал ее с какой-то марктвеновской шарашкиной конторой, которая в прошлом чуть было не заполучила мое имя. Однако меня заверили, что эта академия — настоящая. Сообщение о награде меня просили не разглашать, пока оно не появится в газетах.

Привет вам обоим от нас обоих.

В.

__________________________

№ 25 Уэст, 43-я стрит

26 марта 1951

Дорогой Володя,

Голланц — человек довольно умный, в книгах разбирается и печатает только то, во что верит; но издательство у него небольшое, поэтому много денег он тебе не даст. «Синий огонечек» он выпускает, но от другой моей книги отказался: на моих условиях он ее печатать не захотел, пришлось искать другого издателя.

Про твою академическую награду я ничего не знал и очень рад, что она досталась тебе. Несколько лет назад меня выбрали в Академию, но я отказался: там сидят сплошные посредственности. Хорошо в этой академии только одно: время от времени они дают деньги писателям. Возможно, дать тебе премию их надоумил Аллен Тейт — последнее время он очень активен. Не терпится поскорей увидеть номер «Лайфа» с фотографиями Набокова, за ловлей бабочек. Ужасно рад, что ты возвращаешься обратно в Кембридж.

Моя пьеса сейчас репетируется; премьера — 18 апреля.

Да, с жадностью, за один день, проглотил «УД» [ «Убедительное доказательство». — А. Л.]. В «Классиках и рекламе»[190] я не изменил того, что написал в 1944 году, — что твой английский мало в чем уступает английскому языку Конрада. Исправлять уже сказанное мне не хотелось, и я оставил все как было. Английский язык «УД» по меньшей мере не хуже конрадовского, а в чем-то и несравненно лучше. Думаю, придирчивая — под мелкую гребенку — стилистическая правка (временами возмутительно глупая) редакторов «Нью-Йоркера» пошла тебе на пользу. Я обратил внимание лишь на два предложения, которые показались мне по крайней мере сомнительными. Но со времени «Незаконнорожденных» твой язык, безусловно, стал не в пример более изящным и гибким. В этой книге твои симпатии старому режиму не кажутся мне, как это бывало в иных случаях, такими уж преувеличенными.

Привет Вере и Дмитрию.

ЭУ.

__________________________

802 Е. Сенека-стрит

Итака, Нью-Йорк

13 июня 1951

Дорогой Кролик,

<…> мне надоело, что мои книги погружены в тишину,^{235} как бриллианты в вату. Безумный энтузиазм, коим преисполнены письма ко мне частных лиц, до смешного несопоставим с полным отсутствием интереса, который проявляют к моим книгам мои глупые и неумелые издатели. И они такие обидчивые, эти издатели. После того как я со всей откровенностью высказал «Харперу и Харперу» свое суждение об идиотской рекламе, которую они состряпали к «Убедительному доказательству», они совершенно ко мне переменились и теперь с патологическим удовольствием мою книгу замалчивают. В результате моего гордого, безразличного и даже презрительного отношения к fata[191] моих творений, доблесть и честность в конечном счете так и не взяли верх над посредственностью и мелкотравчатостью. Напротив, я совершенно d`eche,[192] погряз в финансовых проблемах, не могу избавиться от тяжкого и постылого (к тому же скверно оплачиваемого) академического рабства и т. д. «Нью-Йоркер» отказывается печатать лучший рассказ из всех, мною написанных,^{236} то же, что я пишу сейчас, наверняка будет отвергнуто всеми журналами без исключения. Но впредь je vais me tr'emousser,[193] буду деловит и хитер, буду посылать свои книги критикам, буду вписывать в контракты с издателями специальные пункты, согласно которым им придется раскошелиться на рекламу моих книг.