Из пережитого

За всякие провинности: воровство, карты, драку, оскорбление и неповиновение начальству — арестантов с боем волокли в карцер в подвальный этаж или в смирительную камеру с выбитыми окнами, где их выдерживали некоторое время на холоде. Они орали, сопротивлялись, стучали в дверь, но слушать их было некому. Начальство было к ним глухо. Но несмотря на эти уроки, озорство и разные «продерзости» начальству продолжались, и мы очень часто слышали крики из этих выправительных мест.

Потерпел за свою «продерзость» и Сережа Попов. Он был крайним атеистом и не верил в начальство и его благостные заботы и попечения о всех простых смертных, и не хотел отдавать ему никаких божеских почестей: не кланялся и не вставал перед ним, когда оно входило в его камеру. А ведь это непочитательство непозволительно и на воле, а в тюрьме, где и малые чины ходят при оружии и имеют большие права, такое непочитание начальства считается и вовсе «бунтом», а потому сразу же и принимаются крутые меры к его подавлению. Ты можешь не веровать в Бога и отказаться ходить в любую церковь и на любые праздники (Бога законы человеческие охраняют значительно меньше), но отказаться почитать начальство! Это такая «продерзость», с которой не примирится даже и городовой, а не только помощник начальника тюрьмы при обходе с поверкой. Нам об этом таинственно сообщал Данила.

Вперед его поднимали с койки насильно и заставляли стоять, а когда он снова падал, его держали двое и понемного «подколачивали». В другой раз стали тащить в карцер, он не идет, его волоком да не за руки, а за ноги, думали пожалеет голову, вскочит. Не тут-то было, вот какой упористый! Даже из носа кровь пошла, а ему хоть бы что, так волоком и в карцер втащили.

— Вот это наш, — хихикал Фролов, — хороший бы из него партийный товарищ вышел! люблю таких, к черту всякое начальство! Данила Никитич, мы сами себе начальство!

— А что же он говорит при этом? — спросил с сожалением Тихомиров, — или и говорить отказался?

— Все люди братья, говорит, и никто не может особенным считаться и уважения к себе особенного требовать. Он так и Тройницкому сказал, сидя на койке: «Здравствуй, брат». Тот сразу красным от злости стал: «Какой ты мне брат, сволочь этакая! в карцер его на неделю!» Так опять и сволокли. Ну, только по уходе губернатора начальник выпустил. Он и с прокурором о нем советовался. Ни карцер не помог, ни мордобитие. Да его и бить-то ни у кого зла нет, а так, для видимости. Раз он всех называет милыми братьями, то у кого же руки наляжут его бить? «Почет и уважение, — говорит, — люди по своим делам заслуживают, а вас за что же почитать, когда вы людей на запоре держите, как собак лихих?»

— Вот ты с ним и сговорись, — рассказывал недовольно Данила. — А ведь о нем вся тюрьма знает, все надзиратели перешептываются…

— Вот это люблю, вот это поддерживаю, — кривлялся Фролов, — ай да брат Сергей, он хотя и не марксист, а задирает до костей!

— В самом деле, Данила Никитич, ну за что арестанту почитать вашего брата, когда вы только с ключами ходите, да норовите кому-нибудь в морду дать? К черту начальство! Обеими руками поддерживаю брата Сергея! Так ему и скажи, Данила.

— А он в Бога-то верует? — с любопытством спрашивал Тихомиров.

— Его не поймешь, он по-особенному, не по-православному. Бог, — говорит, — есть любовь, и если кто любит всех людей и не делает им зла, у того и Бог есть, а кто любит только своих дружков, а ко всем другим задом, тот и не знает Бога, как бы он не назывался, и какие бы молитвы не читал…

— Что! я тебе не говорил, Тихомиров, что не надо молиться и молитвы зубрить, ну к чему все это, раз ты людей не любил и с купцов взятки брал? Ну разве тут молитвами отмолишься? Вот что брат-то Сергей говорит… А ты только и любил дружка Дмитриевского…

— Кабы его в нашу камеру посадили, — сказал Тихомиров, — у него было бы чему поучиться.

— Да, да, Тихомиров, — захлебывался от смеха Фролов, — представь себе, что ты сидишь на койке, входит Тройницкий, здоровается, а ты ему прямо сидя: «Здравствуй, милый брат!» — Вот было бы потехи, на его превосходительство столбняк бы накатил с удивления, он сам бы «милым братом» сделался. Ей-Богу, Тихомиров, отмочи такую штуку, ну чем ты рискуешь? Отвезут в психиатрическую лечебницу! А ты и там всем докторам: «Милый брат!» Ну что они с тобой поделают? Ровным счетом ничего. Признают полоумным, вроде юродивого, и домой отпустят, а так тебе не миновать четырех лет арестантских рот. Ей-Богу, попробуй. Зато вся тюрьма хохотать полгода будет, какое всем веселье дашь! Согласен, да? Так я уже на поверке и заявлю: так, мол, и так: милого брата Сергея нам нужно, Тихомирову для душевного спасения и назидания, а мне как хорошего товарища, с ним вместе «Труд и капитал» изучать. Начальник понимающий, он нашу просьбу сразу уважит.

— А я думаю Новиков больше брата Сергея знает, — возразил лукаво Данила, — у него и учитесь, как по-Божьи жить. А Сергея вам не дадут, он с ним по одному делу.