Из пережитого

— Вот вы собираетесь отнять у людей все их жизненные интересы и радости, связанные с процессом накопления и приобретения собственности: и хуторки и выкупленные нами долголетним трудом надельные и родные нам полоски земли, и наши сады и огороды, скот и инвентарь. Все это, по-вашему, должно быть обобществлено и находиться в вашем распоряжении. А не приходило вам в голову, что такой кастрацией жизненных интересов и радостей вы саму жизнь-то народную сделаете хуже тюрьмы, такой же сухой материей, как и вся ваша марксистская литература? Ну кому же нужна, кому мила будет такая жизнь в вашем царстве? Недаром же Прудон упрекал Маркса в том, что он своей солдатской теорией социализма несет человечеству новое и еще худшее рабство. Нельзя же, говорю, человеку радоваться на общее поле, на общее стадо, на казенную дорогу или арсенал. Ведь этой вашей сухой арифметикой убиваются все интересы личной инициативы и творчества, личных надежд и желаний. На что все это нужно и кому?

Фролов не бросил своего шутовства и в таком же тот сказал:

— Людишки что балалайка, их можно настроить по всячески: кнутом да прутиком, рублем да дубьем их, как овец, можно приучить жить по-всячески. Ну а чем они от овец отличаются? Корм у них будет, работа будет, квартира будет, черта ли им еще нужно! Что! думаешь с тоски вешаться станут или как лягушки в воду попрыгают? Нет, не такая вы скотинка самолюбивая, чтобы вешаться с досады; вы народ православный, богобоязненный, всякого греха и супротивства боитесь, из вас любых веревок навьешь. Вы — земляная сила. Видал лес? Каждое дерет растет, как хочет: и вширь, и вверх, и теснит сильное слабое, а мы подрежем этот лес, как подрезают культурные сады и парки, чтобы никто никого не теснил и вширь не разрастался. Видал? Не сохнут дерева от подрезки. И вы топиться не станете и будете плодиться и размножаться и населять землю… А интереса у них не будет, — подмигнул он Тихомирову, — хлеб жрать будете, спать будете, работу дадим. С бабами вотажиться разрешим налево и направо! А то им интересу мало! А у пролетария больше интересу на фабрике? Живет, не топится, и вы будете жить! Невелики господа, найдете чем интересоваться. А зато мы тогда весь мир завоюем и покорим, под нози своя всякого врага и супостата!..

Я возразил, что и Маркс надумал много отсебятины, которая никому не нужна. Что сам он не был ни хозяином, ни работником, а потому не мог и понимать настоящих их отношений и интересов друг в друге; что никто из этих так называемых эксплуатируемых батраков и рабочих сам не скажет, что его эксплуатируют, так как, с одной стороны, он знает, что он живет у хозяина по своей доброй воле, и что сколько бы он ни получал, он всегда имеет возможность в 2–3 года прикопить деньжонок и завести собственное дело, как в деревне, так и в городе, и что если кто этого не делает, не старается улучшить свое положение, так виноват в этом он сам, а вовсе не хозяин; что никто никому не мешает жить хорошо и на фабрике и в деревне, только не надо гулять и пьянствовать и надо откладывать хоть по 3 рубля в месяц на черный день, как страховку от непредвиденных случаев.

— Это мы слышали, это мещанская мораль, это мелкобуржуазная стихия богатых мужиков, — сказал он со злобой. А мы — безбожники и никакой морали не признаем. У нас свой бог и своя теория. К черту вас с вашим мещанством! Совсем безнадежен, — сказал он Тихомирову, — хоть ты его зарежь, а он все свое. Вот она целина-то непочатая. Придется нам поработать над ними!

— Да вы-то кто? — спрашивал недоуменно Тихомиров, — боги или дьяволы? На что вы им нужны-то с вашими теориями? Ну кто вас просит весь мир переделывать?

— Мы-то! Мы — его величество пролетарий! И ваше царство и наше царство. За нами и право и сила!

После этого, до самого моего ухода, он уже избегал таких принципиальных споров.

В конце октября мы все снова были вызваны Демидовым в контору. Нам было прочитано предварительное решение Московского военно-окружного суда (куда перешло дело) о том, что до начала суда мы можем быть освобождены под залоги от 500 до 800 рублей каждый, по внесении которых каждый будет тотчас же освобожден. А через три недели я вышел из тюрьмы с извещением от суда, что залог за меня внесен корпорацией наших защитников.

— Еще мы с ним встретимся на узенькой дорожке после революции, — говорил Фролов Тихомирову, прощаясь со мной, — только тогда будем не говорить, а устраивать новое «общество», без Бога и без собственности.

Тихомиров прощался со мной, чуть не плача, ему страшно было оставаться одному с этим «ловкачом-демократом».

Данила радовался и наставительно говорил:

— Только смотри, уговор, чтобы второй раз не приходить… ложку-то свою возьми из камеры. На радостях он разрешил мне подойти к камере «жулья» и попрощаться с Арапычем.

— А с кем же нам теперь балакать-то? — опечалился он, недовольный, недовольны были и другие.

— Уж ты бы сидел до конца войны, — говорили они, — а там видно бы было…

— К Фролову ходите, — посоветовал я.