Из первых рук

— Может, ты возьмешь ту, Галли?

— В платье? Нет, Сара. За нее не дадут и пяти фунтов. Ее можешь оставить себе.

— Что ж, Галли, — и она по-старушечьи вздохнула, глубоко и умиротворенно. — У тебя на нее больше прав. Не стоит нам снова ссориться, в наши-то годы.

— А мы никогда и не ссорились, Сэл. Только расходились во мнениях.

— А ведь хороша я была, когда ты писал этот портрет. Ты тогда мною очень гордился.

— Да, ты была хороша. Взгляни на картину.

— Может, мы и ссорились... Но мы были молоды... Хорошо быть молодым.

— Мы и сейчас не так уж стары.

Она покачала головой:

— Ты и представить себе не можешь, какой старой я себя чувствую! До мозга костей.

— Ну-ну, Сэл, не унывай. — Я взглянул на ее заплывший глаз, вспомнил, сколько у нее напастей и как здраво она сейчас распорядилась картиной, и растрогался. И поцеловал. Но не попал в губы, потому что мы столкнулись носами. Со смерти Рози, то есть уже десять лет, я ни с кем не целовался и совсем забыл про это естественное препятствие. — Лучше тебя у меня никого не было, Сэл. И красивее. Утеха для глаз и всего прочего тоже. Красивая мы были пара.

Сара заулыбалась, и на ее щеках под красными прожилками выступил румянец... Она закачала головой.

— Да, Галли, ты всегда получал все, что хотел. А ведь, правда, у меня была неплохая фигура.

— И сейчас еще неплохая, — сказал я.

— Во всяком случае, не такая плохая, как ты думаешь, — сказала Сара, подарив меня таким взглядом, что я расхохотался. Был еще порох в пороховницах!

— Образец женщины.

— А ведь ты не видел, какая я была когда-то, Галли. Ведь я уже пятерых выкормила, когда ты стал писать меня. А когда я только пошла в служанки, талия у меня была девятнадцать дюймов.

— Эх ты, дурочка. Портить такие формы!

— Знаешь, на мой взгляд, ты сделал мне бедра чуть пышнее, чем они были. Я тебе и тогда говорила. Это не мои бедра, Галли. Они больше похожи на бедра Рози.

— Нет, это твои бедра, Сэл. Бедра всегда были твоим сильным местом. Жаль, что весь мир не мог любоваться такими бедрами.

— Они были неплохой формы, но ты сделал их слишком мощными.

— Бедра и должны быть мощными. Краеугольный камень всей постройки. Очаг в доме. Алтарь в церкви. Основа цивилизации. Средиземноморский бассейн. Ось, вокруг которой вращается мир.

— Голубой занавес хорош.

— Ты хочешь сказать, хорошо оттеняет некий треугольничек.

— Треугольничек? Ты хочешь сказать...

— Левую щечку.

— Ах ты, шалунишка, — сказала Сара, совсем уже оживившись. — Да и цвет кожи не совсем мой. Вряд ли я была такая розовая, разве что... если долго сидела на гальке.

— Чудесный цвет. Как у младенца.

— Да, кожа у меня была неплохая. Когда после первых родов я стала делать массаж, массажистка уверяла, что в жизни не видела такой кожи. Но ты удлинил мне подбородок, Галли. Я знаю, он чуть-чуть широк. Но, честное слово, ты сделал из меня злодейку из «Марии Мартин»{49}.

— Зато я подправил тебе нос.

— Удивительно, как белое пятнышко оттеняет это место. — И она показала носком туфли на грудь.

— Да, — подтвердил я. — Твоя левая — совершенство.

— Ну раз ты сам начал, так уж я скажу: для женщины, выкормившей пятерых, да еще таких сосунов, просто чудо, что грудь у меня не стала как старый кошель.

— И вот тут, от подмышки к соску, хорошо получилось. Превосходно. Какие холмики...

— И признайся, они были у меня тугие.

— Тугие. Как головки датского сыра.

— И на редкость белые.

— На редкость. Как взбитые сливки.

— Знаешь, Галли, нянька, бывало, глаз от них оторвать не могла, когда я кормила. Мне даже не по себе становилось. Она уверяла, что ни у кого не видела грудь такой красивой формы. А она-то их столько перевидала на своем веку! Сотнями. Как скотник кормовую свеклу.

— Взгляни на эту жилку. Какой мазок! Нет, черт возьми, чем-чем, а кистью я владел.

— Мистер Хиксон тоже так считает. Он говорит, что у тебя был удивительный дар и что ты только раз сумел использовать его до конца — когда написал мой портрет. Ничего лучше «Ванной» ты не написал.

— Ты хочешь сказать, ничего забористее.

— Если ты не написал бы ничего, кроме этой картины, ты все равно остался бы жить в веках. Это мистер Хиксон мне сказал.

— Если бы я ничего больше не написал, Сэл, лучше бы мне быть не художником, а фабрикантом губной помады.

— Никогда не забуду, с каким нетерпением ты срывал с меня платье, и я никогда не знала зачем — то ли положить меня на постель, то ли посадить перед мольбертом. Ты очень любил рисовать меня, Галли. Ведь правда?

Она стояла — циклоп с заплывшим глазом — и не могла налюбоваться на свое изображение. На щеках ее были следы слез.

— Ты, верно, каждый вечер глядишь не наглядишься на свой портрет, Сэл. Смотри-ка! Даже углы замусолила.

Она покачала головой:

— Я и думать о нем забыла.

— Ну-ну, Сэл. Ври, да знай меру.

— Раньше я, бывало, нет-нет да взгляну на него. Чтобы вспомнить счастливое времечко. Но с тех пор, как я живу здесь, — ни разу. Не до портрета мне.

— А сейчас ты приободрилась. Все из-за портрета. И у меня от него на душе веселей стало.

— Да уж что говорить. Тебе было чем полакомиться.