Из первых рук

Пришлось долго ждать, прежде чем Сара открыла дверь. Она была в нижней юбке, повязанной поверх мешковиной, и без чулок. Прямые седые космы. Лицо в испарине. Я подумал, что с тех пор, как мы последний раз виделись, Сара как-то спала с лица: подбородок усох, и нос выдвинулся. А когда она повернулась ко мне спиной, я увидел, что у нее появился загривок, как у профессиональной поломойки.

— Галли! Пришел-таки! — затараторила она. — Подумать только! Вот уж кого не ждала, так не ждала. Давеча меня прямо в жар бросило — как бы ты не назвался Байлзу. Нет, он, конечно, не стал бы возражать, если бы ты зашел — разве когда он сам на участке. Знаешь, я частенько думала — куда ты девался?

И она заспешила в кухню, не переставая стрекотать. Но повадки были уже не те, и даже голос не тот. Она говорила, не глядя на меня, обращаясь не ко мне, а куда-то в стену, поворачиваясь то так, то сяк, то этак и даже спиной ко мне, словно не придавала значения тому, что говорит и услышу я ее или нет. Н-да, подумал я. Это что-то новое. Стареешь, матушка, стареешь; бурлишь, как мельничный ручей зимой, — молоть-то нечего.

— Ах, Боже мой, — суетилась Сара, тыкаясь по углам, — Ну и кавардак. Я как раз принялась за уборку.

Действительно, в кухне все было вверх дном. Стулья на столе, посредине пола — ведро, щетки и швабры. Батарея пивных бутылок у стены за дверью. Колченогий стул, прислоненный к окну. Еще два стула на другом столе. И все влажное.

— Вот всегда так. Стоит затеять уборку, как непременно кто-нибудь придет, — сказала Сара совсем по-старушечьи. Веселый голос и грустные глаза, поднятые брови и жующие челюсти. — Нет, я, конечно, рада тебе, Галли. Очень рада, — повторила она, поворачиваясь ко мне то задом, то боком.

Да, подумал я, Сара прячется от жизни, от меня, стареет. Ева записалась в старухи. Уходит на покой.

Я попытался обнять ее за талию.

— Надеюсь, ты действительно рада мне, Сара, — сказал я. — Да не суетись ты! Что же с тобой стряслось? И что произошло с твоей пожизненной страховкой — с Фредом?

— А, — сказала Сара, снимая стул и вытирая сиденье. — Все долги. Потребовали уплатить раньше, чем я ожидала.

— Как всегда. Пора бы и привыкнуть. Сколько ты задолжала?

— Не знаю. Фред не виноват. Это все его сестрица — Дорис. Это она его науськала. А расходы по дому всегда были его слабым местом. Не знаю, сколько там за мной оставалось, только они забрали все мои вещи. Вот тебе сухой стул. Подожди, положу подстилку. Схватишь еще прострел.

— Забрали все твои вещи, Сара? — Вот это удар. И я подумал: прощай мои картины, даже если они еще у нее. Этого можно было ожидать. Никогда не знаешь, откуда грянет беда, но можешь быть уверен — тебя она не минует.

— Все-все, — сказала Сара. — Два кресла, два стола, ковер, который еще Манди подарил мне для гостиной, семь серебряных ложечек и чайницу, четыре узорных скатерти, девять салфеток, три шелковых подушки...

— Они не имеют на это права, Сара. Тебе надо обратиться к адвокату.

— Они сказали, что всех моих вещей не хватит, чтобы расплатиться, и я решила не доводить до суда. Дорис грозилась заявить на меня в полицию, и я подумала, зачем доводить до скандала. Верно, я сама виновата. Хочешь чаю, Галли? Больше мне нечем тебя угостить. В доме хоть шаром покати.

И когда она пошла к крану, чтобы наполнить чайник, я заметил, что у нее подбит глаз. Прямо не глаз, а слива. Синий с отливом. Весь заплыл. Даже щелки не осталось.

— Вот так так, — сказал я. — Что с твоей гляделкой, Сэл?

— Оса укусила. Вкусного у меня ничего нет, но я могу дать тебе хлеб с повидлом или с беконом.

— Оса? В апреле? — сказал я, — А может, мил дружок? Каков этот Байлз как хозяин? Пьет в меру?

— Мистер Байлз всегда стоял за меня горой. Он, не задумываясь, взял меня к себе, когда я очутилась на улице и не знала, куда идти.

— Почему ты не пришла ко мне, Сэл?

— А на что я тебе? И самому-то есть нечего. Куда тебе еще бесполезную старуху, по которой гроб плачет? А мистер Байлз, еще когда жил у нас на квартире, всегда защищал меня от Дорис. И он сказал, что, если мне когда-нибудь придется туго, я шла бы прямо к нему. Так я и сделала, и он меня принял. Он, может, грубоват, но в душе он настоящий христианин. Я и слова против него сказать не позволю.

Старая леди так воодушевилась, что забыла про свои седины.

— Нет, Галли. Уважаю я такого мужчину, как Байлз, который держит данное женщине слово, хотя, по совести говоря, вправе его нарушить. Ведь когда он обещал взять меня к себе, я могла еще сойти за молоденькую, а постучалась к нему в дверь и попросила пристанища нищая, опозоренная старуха, на которую и смотреть-то было страшно. Ведь из-за бедняжки Дикки и вещей — да еще все так неожиданно—я все глаза себе выплакала. У меня и сейчас мурашки по коже, как подумаю, каким пугалом я тогда, верно, была. Меня даже цыгане к себе не пустили бы, не то что порядочные люди. А мистер Байлз распахнул передо мной дверь и сказал: «Миссис Манди, я сказал, что всегда буду рад вам, и я вам рад». И ни слова больше. «От слов только вред», — сказал он. Вот я и живу у него с тех пор.