Анджело примчался из своего маленького прихода, как только узнал новости, и Ева бросилась ему в объятия. Сгустившееся между ними напряжение было временно забыто перед лицом более важных обстоятельств. Они не общались с самого рукоположения. Ни писем, ни телеграмм, ни Дружеских визитов. Семь месяцев назад Анджело посвятили в духовный сан, и с тех пор дома его не видели ни разу.
Теперь они стояли бок о бок, взявшись за руки, пока ребе Кассуто в меру своих сил пытался дать объяснение неизъяснимому. Ева безмолвствовала. Она не отходила от Анджело с самого приезда, но, хотя все это время цеплялась за него, явственно давая понять, как в нем нуждается, упорно хранила молчание и даже плакала почти бесшумно, словно Феликс забрал с собой и весь звук. Маэстро ушел, и музыка ушла следом.
Камилло хотел, чтобы она сыграла на службе, но Ева лишь покачала головой, и он, видимо, понял.
Поэтому он попросил другого ученика Феликса исполнить что-нибудь из Мендельсона – выбор, который Феликс точно бы оценил, – и вопрос был закрыт.
Перед началом обряда они разрезали рубашку Феликса:
Но Феликса забрал не Господь. Феликс сам решил уйти. Суицид в иудаизме осуждался так же сурово, как и в католичестве, однако ребе Кассу-то первым произнес: «Барух ата, Адонай, Даян ха-Эмет» – «Благословен ты, Господь, Судья истинный». Феликс стал жертвой войны, добавил он, и больше эта тема не поднималась.
Месяцем раньше Анджело провел свои первые похороны. Возлюбленная жена и мать – одна из прихожанок его крохотного прихода – неожиданно покинула этот мир. Анджело боялся подвести ее семью в час нужды, но стоило ему отрешиться от собственных переживаний, сосредоточившись вместо этого на усопшей и ее близких, как нужные слова сами пришли на ум. Он вел службу на латыни, а ребе Кассуто на иврите – Ева переводила ему, что знала, – но ощущения были почти такими же. Бог сотворил нас по своему образу и подобию, и к нему мы вернемся.
После службы они присоединились к длинному шествию до кладбища, останавливаясь по пути семь раз и словно подчеркивая таким образом тяжесть и горечь своей задачи. Опущенный в могилу гроб засыпали землей: Феликс возвращался к праху, из которого вышел. Это было прекрасно и мучительно. Как сама жизнь. Как возвращение домой. Как новая встреча с Евой.
Затем они отправились на виллу и остаток дня провели, принимая постоянный поток друзей и соседей, пока он тоже не подошел к концу, как и прочие ритуалы. Теперь они с Евой сидели на табуретках таких низких, что Анджело пришлось уложить протез перед собой, и смотрели на свечу, зажженную сразу же, едва они переступили порог.
– Что значит «шива»? – спросил он негромко, желая вырвать Еву из кокона ее молчания. Она казалась такой отстраненной, что Анджело начал за нее беспокоиться.
– Семь. «Шива» значит «семь», – ответила она незамедлительно.
– Вот оно что. Мы останавливались сегодня семь раз. И вы будете сидеть шиву в течение недели. Семь дней.
Странно. Прошло ровно семь месяцев с тех пор, как он в последний раз был дома.
– Да.
– Почему именно семь?
– Это из Иова. Когда он все потерял, друзья сидели с ним семь дней и семь ночей, скорбя с ним и за него.
Они снова погрузились в молчание. Анджело разрывали боль потери, доводящее до слез бессилие и отчаяние, что он больше не может вызвать у Евы смех и сделать их отношения простыми и беззаботными, как когда-то. Он вцепился в волосы – и вдруг понял, что исповедуется.
– Я не смогу остаться. Я бы так хотел, Ева. Но у меня есть неотложные обязательства.
– Знаю, – ответила она спокойно. – Спасибо, что приехал.
– Если бы я мог, я бы забрал всю твою боль. Увез ее с собой. И пережил за тебя.
Он охотно пережил бы за нее любые мучения, если бы это значило, что Еве не придется их испытать.
– Знаю, – ответила она вновь, будто поверила каждому слову. – Но боль, к сожалению, устроена не так. Мы можем причинить ее, но очень редко можем исцелить.
– Поговори со мной. Может, так станет легче. Расскажи, зачем все это. – И Анджело широким жестом обвел комнату, охватив и свечу, и занавешенные зеркала, и низкие табуретки с траурными блюдами, которыми семье предстояло питаться до окончания шивы. По виду это была странная смесь яиц, хлеба и чечевицы – не лучший способ утешиться, если бы выбирал лично он.
– Расскажи, зачем нужна свеча, – попросил Анджело, давая Еве отправную точку.
– Один из членов семьи зажигает свечу сразу же, как только возвращается с похорон. Она называется поминальной и будет гореть все семь дней.
Анджело кивнул, побуждая ее продолжать.
– Эта свеча напоминает нам об ушедшей душе и о свете Господнем. В конце концов, Он сотворил наши души из Своего света. Об этом должно говориться в Торе.