Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936

Это событие свидетельствует о трех важных новых обстоятельствах, увидеть которые французскому народу помешала его предвзятость: возникновение международного общественного сознания; провозглашение доктрины неделимости мира, особенно отстаиваемой представителем Советского Союза; доктрина коллективной безопасности, положенная Англией в основу ее заявлений. Я заявил, что выполнение Устава Лиги наций является для Франции делом долга и чести. Именно Франция в 1924 году в Женеве выступила за систему санкций, против которой Англия сначала возражала. «Старые химеры, – заявил я, – договор, долг, честь! Да, это старые слова, старые химеры, но я хочу умереть с ними. Старые химеры, но я хочу остаться верным им, иначе я недостоин быть истинным французом. Ибо быть французом – это не только жить на определенной территории, это – быть верным наследником традиции, которой следовали наши государственные деятели». И я воздал должное одному из них, Кайо, который в момент Агадирского кризиса сумел отвратить от нас войну. «Да разве есть народ, – говорил я, – который был бы более, чем мы, заинтересован в том, чтобы после определения агрессора применение санкций носило, так сказать, характер автоматической неизбежности?… Кем бы вы ни были и где бы вы ни находились, вы берете на себя страшную ответственность за будущее, осмеливаясь лишать надежды тех, кто наконец согласился с необходимостью быстрых автоматических санкций против агрессии». Мы говорим французскому народу: «Пойми, что верные Лиге наций демократы лучше всего защитят будущее твоей земли, твоего дома и, главное, твоих детей от возможных опасных осложнений».

Съезд с энтузиазмом одобрил эти выводы в резолюции, составленной Бастидом в следующих выражениях: «Республиканская партия радикадов и радикал-социалистов… более чем когда бы то ни было решительно заявляет о своей верности политике международного сотрудничества и коллективной безопасности, центром которой является Женева, той политике, которая, не дискриминируя ни одну из держав, всегда стремилась к соблюдению равенства между ними и главным оплотом которой являются в настоящее время объединенные силы Великобритании, Советского Союза и Франции».

Выступая на заседании 26 октября, я вновь почувствовал, как трудно совместить мои министерские обязанности с обязанностями главы партии. Благорасположение съезда побуждало меня продолжать участвовать в работе правительства, где я не прекращал борьбы «против тех, кто считал, что национальное единство должно привести к созданию правого правительства». Это благорасположение побуждало меня оставаться председателем партии, о чем говорили генеральный докладчик Жан Зей, председательствовавший Камилл Шотан и Эдуард Даладье. За мое избрание председателем единогласно проголосовали все делегаты. Когда 14 июля я говорил о своем нежелании оставаться более на этом посту, который я занимал уже четыре года, то мне хотелось положить конец конфликтам с совестью, которые так часто отравляли мне жизнь. Чувства, проявленные моими товарищами, побудили меня уступить. Кампэнки, выступивший с декларацией от имени партии, поблагодарил меня с той глубокой сердечностью, которая придавала столько прелести его дружбе.

На банкете в воскресенье, 27 октября, все выступавшие подтвердили единодушное стремление партии к единству.

Утром в субботу, 26 октября, я принял посла Италии. Несмотря на его горделивые заявления, у меня создалось впечатление, что его страна уже желала мира.

Вторник, 29 октября. Заседание совета кабинета, посвященное новой серии чрезвычайных декретов. С 9 часов 30 минут утра и до 12 часов ночи, с 3-часовым перерывом, мы приняли 297 декретов. Это много, слишком много.

В конце заседания Ренье сообщил нам о важных решениях финансовой комиссии, которая постановила ассигновать 500 миллионов франков в помощь «жертвам чрезвычайных декретов». Со времени съезда партии радикалов атмосфера все накалялась. Лаваль был заподозрен в намерении выступить с предложением о продлении законодательных полномочий. «Попюлер» даже заявила, что Шотана просили предъявить мне нечто вроде ультиматума, в связи с чем Шотан опубликовал опровержение. Лаваль, конечно, думал об этом проекте; Паганон заявил ему, что его кабинет обречен. Я пытался разрядить обстановку, присоединившись к протесту Ренье против решения финансовой комиссии.

Среда, 30 октября. До начала заседания совета министров я встретился с Лавалем; наша беседа, которая могла быть очень трудной, после вчерашних объяснений оказалась спокойной и сердечной. Единственное, на что я обратил внимание, это то, что Муссолини выступил с мирными предложениями, которые были переданы затем нашим министерством иностранных дел Англии. Лаваль заявил мне, что, по его мнению, следовало бы целиком передать Италии ту часть Эфиопии, которая находится за восьмым градусом.