Из ранних произведений (1835 – 1844)

Ну, что ж! Лицом к лицу, в последний раз,
Столкнуться я хочу с судьбой суровой
И встретить сталь холодным блеском глаз!

Свирепость рока для меня не нова,

Ты радость отравляла мне всегда;
Не для меня любви звучало слово!

Насмешкой сердце ранила мне та,

Кого любил я; помню, утешенья
В борьбе за вольность я искал тогда.

Германских юношей объединенье

Князьям и королям внушало страх,
За наш союз я отдал в искупленье
Семь лучших лет в железных кандалах.

На корабле меня потом услали,

Я буду вольным – но в чужих краях!

Уж манит брег! Но в налетевшем шквале

Разбит корабль, и в бешеный поток
Мои друзья и спутники упали.

Я укрепился между двух досок,

Впервые для меня блеснуло счастье,
Других же всех постиг печальный рок.

Конец ли зол? Увы, теперь во власти

У диких я, что, встретив на пути,
Меня влачат на смерть, в священной страсти.

В краю, где я мечтал свободы воздух пить,

Свободы дети мне готовят мщенье,
И братьев грех я должен искупить!

Но что за светлое плывёт виденье?

Распятье! Как влекут меня к себе
Черты священные, когда благословенья
Я жду, вверяясь гибельной судьбе!

Ко мне спасителя простёрты руки!

Я здесь ропщу, но, с духом тьмы в борьбе,
Не за меня ль сам бог был предан муке?

Вот тебе моя лепта для ближайшей вечеринки; я вижу, что она опять происходила у нас, и очень жалел, что не послал ничего. Теперь отвечаю на твоё письмо. – Ага! Почему ты не читаешь газеты? Ты бы тогда тотчас узнал, что в газете было помещено об этой истории, а что нет. Я не виноват, что ты срамишь себя. В газете были помещены лишь официальные отчёты сената, которые, конечно, другими быть не могут. Комедия с Плюмахером была, вероятно, очень интересна, я дважды писал по поводу этого, но он мне ни звуком не ответил. Что касается Йонгхауса и его любовной истории, то у меня с ним ещё будет особая беседа на эту тему. Вы, друзья, всегда ссылаетесь на «то и сё», мешающее вам писать; но скажи, разве ты не можешь со дня получения моего письма писать каждый день по полчаса? В три дня ты бы справился с письмом. Мне приходится писать целых пять штук, пишу я гораздо убористее, чем вы, и, однако, успеваю всё сделать в четыре-пять дней. Это же ужасно! Восемь дней я вам даю сроку, но на девятый день по получении моего письма вы должны отправить своё на почту. Иначе нельзя; если я и дал Вурму другие распоряжения, то теперь я их отменяю. Восемь дней срока я вам даю, в противном случае вступают в силу указанные Вурму наказания: никаких стихов и столь же долгое молчание.

Почтальон: Господин консул, письмо!

Консул Лёйпольд: Ага, хорошо.

Энгельс: Для меня ничего нет?

Почтальон: Нет, ничего.

Вот тебе гравюра на дереве в стиле народных книг, которая тебе ясно покажет, как я жду вас, т.е. ваших писем. Я думал, что ещё успею отослать сегодня (воскресенье, 20 января) письма. Но вот уже бьёт половина пятого, а почта сегодня уходит в пять, – снова ничего не вышло. Хорошо то, что я могу теперь спокойно написать вам письмо. За письмо Петеру Йонгхаусу я до сих пор не мог приняться.