Из ранних произведений (1835 – 1844)

Я читаю теперь четырёхтомный роман Дуллера «Император и папа». У Дуллера раздутая репутация, его виттельсбаховские романсы^{96}, из которых многие можно найти у Хюльштетта^{97}, ужасно плохи; он хотел подражать народной поэзии и стал вульгарным; его «Лойола» – отвратительная смесь всех хороших и дурных элементов исторического романа, приправленная скверным стилистическим соусом; его «Жизнь Граббе» – страшно неверна и одностороння; роман, который я сейчас читаю, уже лучше: отдельные характеры хороши, другие очерчены по меньшей мере недурно, отдельные ситуации схвачены довольно хорошо, а придуманные персонажи интересны. Но, судя по первому тому, у него совершенно отсутствует чувство меры в обрисовке второстепенных лиц и совсем нет новых, смелых взглядов на историю. Ему ничего не стоит убить в конце первого тома наилучше обрисованный им тип, и у него большое пристрастие к странным родам смерти: так, один герой умирает у него от ярости в тот самый момент, когда собирается вонзить кинжал в грудь своему врагу; сам этот враг стоит на кратере Этны, где он намерен отравиться, когда открывшаяся в горе трещина погребает его в потоке лавы. Описание этой сцены, а с ним и весь том, заканчивается следующими словами: «Волны океана сомкнулись над верхушкой солнечного диска». Очень пикантное, хотя по существу банальное и глупое заключение. Пусть оно также послужит и заключением моего письма. Addio, adieu, à dios, a deos[105].

Твой Фридрих Энгельс

Энгельс – Ф. Греберу

[Бремен, 19 февраля 1839 г.]

Et tu, Brute? Friderice Graeber, hoc est res, quam nunquam de te crediderim! Tu jocas ad cartas? passionaliter? О Tempores, о moria! Res dignissima memoria! Unde est tua gloria? Wo ist Dein Ruhm und Dein Christentum? Est itum ad Diabolum! Quis est, qui te seduxit? Nonne verbum meum fruxit (hat gefruchtet)? О fili mi, verte, sonst schlag ich Dich mit Rute und Gerte, cartas abandona, fac multa bona, et vitam agas integram, partem recuperabis optimam! Vides amorem meum, ut spiritum faulenzena deum egi ad linguam latinam et dic obstupatus: quinam feci. Angelum ita tollum, nonsensitatis vollum, plenum et plus ancort viel: hoc fecit enormas Kartenspiel![106] Углубись в себя, преступник, подумай, какова цель твоего существования! Разбойник, подумай, как ты грешишь во всём, что священно и несвященно! Карты! Они вырезаны из кожи дьявола. О вы, злодеи! Я думаю о вас только со слезами или со скрежетом зубовным! Ах, меня охватывает вдохновение! Девятнадцатого дня второго месяца 1839 г., днём, так как обед бывает в двенадцать часов, меня схватил вихрь и понёс вдаль, и я увидел, как они играли в карты, а было время обедать. Продолжение следует. И вот поднялась с востока страшная гроза, так что оконные стёкла, дрожали и град непрерывно падал, но они продолжали играть. Из-за этого поднялся спор, и царь восхода двинулся против князя заката, и полночь снова огласилась криками бойцов. И князь моря поднялся против стран восхода, и началась такая битва перед его городом, какой человечество не видело. Но они продолжали играть. И с неба сошли семь духов. Первый был одет в длинный сюртук, и его борода простиралась до груди. Его они называли Фаустом. У второго духа были седые волосы вокруг лысой головы, и он восклицал: «Горе, горе, горе!». Его они называли Лиром. И третий дух был высок и могуч, имя его было Валленштейн. И четвёртый дух был, как дети Энаковы, и носил дубину, подобную кедрам ливанским. Его они называли Гераклом. И пятый дух был весь закован в железную броню, и его имя было написано у него на лбу: Зигфрид. И рядом с ним шёл мощный боец, чей меч сверкал, как молния, – это был шестой, и он назывался Роланд. И седьмой дух нёс тюрбан на конце своего меча и размахивал вокруг головы знаменем, на котором было написано: Mio Cid[107]. И семь духов постучали в дверь игроков, но они на это не обратили внимания. И вот пришёл с полуночи великий свет, который промчался вдаль через всю землю, как орёл, и когда он исчез, я уже больше не видел игроков. Но на двери было начертано чёрными знаками: <текст на иврите>[108]. И я умолк.

Если моё письмо к Вильгельму не достаточное доказательство моего безумия, то теперь, надо надеяться, никому из вас не придёт в голову сомневаться в этом. Если нет, то постараюсь убедить вас в этом ещё более наглядно.