Из ранних произведений (1835 – 1844)

29 апреля. Продолжая последовательно своё письмо, устанавливаю, что сегодня чудесная погода, так что, вероятно, вы – posito caso aequalitatis temporalis[125] – сегодня вполне законно прогуляли все лекции. Я хотел бы быть с вами. – Я уже, быть может, писал вам, что я, под именем Теодора Гильдебранда, подшутил над «Bremer Stadtbote», теперь я с ним распрощался следующим посланием:

Послушай, «Вестник», не сердясь, о том,
Как над тобой я долго издевался;
Тебе моя насмешка поделом,
Ведь в дурнях ты, дружище, оказался.
Сгустились тучи над тобой кругом
С тех пор, как вестником служить ты взялся;
Тебя я то и дело принуждал
То пережёвывать, что сам же ты сказал.
Всегда, когда нужны мне были темы,
Я брал их у тебя, мой дорогой,
И делал из твоих речей поэмы,
В которых издевался над тобой;
Лиши их рифм, откинь размеров схемы, –
И сразу в них узнаешь облик свой.
Теперь кляни, коль гневом обуян ты,
Всегда готового к услугам Гильдебранда

.

Ты бы тоже начал понемногу пописывать в стихах или в прозе, а потом послал бы в «Berliner Conversationsblatt», если он ещё существует, или в «Gesellschafter». Впоследствии ты пойдёшь дальше, станешь писать повести, которые будешь помещать сначала в журнале, а затем отдельно, приобретёшь имя, прослывёшь умным, остроумным рассказчиком. Я снова вижу вас: Хёйзера – великим композитором, Вурма – пишущим глубокомысленные исследования о Гёте и духовном развитии нашего времени, Фриц становится знаменитым проповедником, Йонгхаус сочиняет религиозные поэмы, ты пишешь остроумные повести и критические статьи, а я – становлюсь городским поэтом Бармена, заместителем – обиженной (в Клеве) памяти – лейтенанта Симонса. – Есть у меня ещё стихотворение для тебя – песня, предназначенная для журнала «Musenalmanach», но у меня нет охоты ещё раз переписывать её. Может быть, я напишу ещё одну. Сегодня (30 апреля) я сидел по случаю чудесной погоды от семи до половины девятого в саду, курил и читал «Лузиады»^{103}, пока не наступило время идти в контору. Нигде не читается так хорошо, как в саду, в ясное весеннее утро, с трубкой во рту, под солнечными лучами, которые греют тебе спину. Сегодня в обед я буду продолжать это занятие со старонемецким Тристаном и его милыми рассуждениями о любви, сегодня вечером пойду в магистратский погреб, где наш господин пастор угощает рейнвейном, который выдан ему в служебном порядке новым бургомистром. В такую необычайную погоду у меня всегда бесконечная тоска по Рейну и его виноградникам, но что тут поделаешь? В лучшем случае – несколько строф. Я готов пари держать, что В. Бланк написал вам, что [я] – автор статей в «Telegraph», и поэтому вы так ругали их.

Действие происходит в Бармене. Что это такое – ты можешь догадаться.

Только что получил письмо от В. Бланка, где он пишет мне, что статья вызвала страшный шум в Эльберфельде; д-р Рункель ругает её в «Elberfelder Zeitung» и упрекает меня в неправдивости; я предложу ему указать хоть на одну неточность в моей статье – он этого не сумеет сделать, так как всё приводимое в ней основано на фактах, полученных мной от очевидцев. Бланк прислал мне этот номер газеты, который я тотчас же переправил Гуцкову с просьбой впредь держать моё имя втайне. Круммахер заявил недавно в своей проповеди, что земля неподвижна и солнце вращается вокруг неё, и этот субъект осмеливается 21 апреля 1839 года громогласно заявлять подобные вещи, утверждая в то же время, что пиетизм не возвращает мир к средневековью! Позор! Этого субъекта надо прогнать, не то он станет когда-нибудь папой, прежде чем ты успеешь оглянуться, но после этого его поразит гром. Dios lo sabe, бог его знает, что ещё станет с Вупперталем. Adios. Ожидающий твоего скорого письма, а в противном случае отказывающийся впредь посылать тебе свои стихи.

Фридрих Энгельс

Энгельс – В. Греберу в Берлин

[Бремен], 24 мая – 15 июня [1839 г.]

My dear William![126]

Сегодня 24 мая, а от вас ещё ни строчки. Вы добьётесь опять того, что не получите стихов. Я вас не понимаю. Но всё же получай заметки о литературе современности.