Из ранних произведений (1835 – 1844)

Позор тебе, о Бонн

, религии твердыне!Посыпь главу золой, бей в грудь себя отныне!
На кафедру, что бог всевышний возлюбил,
Днесь Бруно Бауэра лукавый посадил.
Он брызжет пеною, а за спиной лукавый
Вливает в речь его потоки злой отравы.
Как пёс взбесившийся, он в ярости кричит;
Устами Бауэра нечистый говорит:
«Не поддавайтесь же коварным богословам,
Всегда вас обмануть и провести готовым.
Значенье слов простых им любо извращать
И, крадучись, бродить во тьме ночной, как тать.
Между собой они всегда в жестокой драке,
За букву каждую грызутся, как собаки;
Их деятельность – ложь, их проповедь – обман,
Дурной софистикой насыщенный туман.
Как сельской детворе, соскучившейся в школе,
Нет большей радости, чем, убежав, на воле
Затеять шум и гам; напрасно их бранит
Учитель взбешенный и палкой им грозит; –
Так бедный богослов над текстом тщетно бьётся;
Разноречивый текст над ним как бы смеётся.
Он жмёт его в тисках и гнёт в бараний рог,
Позабывая то, что только что изрёк,
И в исступлении слова ломает диком,
Покуда, наконец, не убегают с криком
Противоречья все. Он им орёт вослед:
Куда, куда? Назад! Приличия в вас нет!
Хватает веры жезл и, вне себя от гнева,
Свирепо машет им направо и налево,
И в ведовской котёл пихает их назад,
Чтоб бедных удушил невыносимый чад.

Все таковы они. Евангелисты тоже

На невменяемых теологов похожи.
Один евангелист не смог понять никак,
Что сказано другим, и вот он так и сяк
Значенье слов его меняет, извращает,
В противоречиях всё глубже утопает;
Но дело сделано: предшественник убит…
Против Иоанна же никто не устоит.
Смотрите-ка»… Но тут прорвалось возмущенье:
«Вон богохульника! Он не избегнет мщенья.
Да будет вырезан кощунственный язык.
Отсюда вон его! Ты, господи, велик!»
Но стан другой вскричал: «Да здравствует глашатай
Свободомыслия и мрака враг заклятый!
Умолкни, род ханжей! Не то, пусть честный бой
Покажет, правда ли силён владыка твой».
«Долой лжеца, долой!» – несутся крики справа.
«Долой ханжей!» – кричит бунтовщиков орава.
«Молчать, безбожники!» – «Закройте, овцы, пасть!
Вам на рога козлам не миновать попасть».
«Владыка наш – Христос». – «Нам Бауэр вождь».

Тут палки

Заговорили вдруг, и всё смешалось в свалке.
Кипит жестокий бой, все без толку орут;
Там сломана скамья, пюпитр повержен тут;
Безбожники из них воздвигли баррикады
И мечут в христиан из-за своей засады
Тяжёлых библий том за томом и скорей
Спешат их задавить под грудой псалтырей.
Благочестивая вотще штурмует братья,
Отбиты без труда все штурмы без изъятья.
Обильно льётся кровь, и в набожных рядах
Не мало раненых, поверженных во прах.
Но вот безбожников железные отряды
Со своего пути сметают баррикады
И лбом кидаются на набожную рать;
Она, не выдержав, пускается бежать, –

Толкаясь и спеша, толпится в коридоре

И переводит дух лишь у ворот, где вскоре,
В подмогу присланы от господа, стоят
Отряды педелей, и ректор, и сенат.
Они пытаются словами примиренья
Утишить пыл вражды; но через миг теченье
Их втягивает в свой слепой водоворот,
И с новой яростью сражение ревёт.
По мудрым головам запрыгали дубины,
Вновь выпрямляются согнувшиеся спины,
У задранных носов стал сразу скромный вид,
Как туча в воздухе, пыль книжная стоит.
Слетают парики с голов позитивистов…
Всё резче и сильней напоры атеистов.
От страха смертного на Фихте нет лица:
Дрожит ничтожный сын великого отца.
Как Брандис ни бежит, а всё-таки от пыли
Систем ему сюртук очистить не забыли.
Увы! Над Гегелем победа им не впрок:
Отряды Гегеля их стёрли в порошок.
Вот, вот их сокрушат удары атеистов,
Чей натиск сделался поистине неистов.

Но нет! На небесах не дремлет божий глаз;

Когда его рабов настигнул смертный час,
Он Зака ниспослал с прилизанным пробором
Пролить елей в сердца, смущённые раздором.
Покинул только что он божий вертоград,
Как звёзды тихие, глаза его горят,
Его могучий нос – столп безграничной веры,
Точат уста его слова любви без меры,
На богоизбранной ослице он сидит.
(Ослицы этой хвост являет странный вид:
К нему прикреплены слова библейских текстов,
Чтобы врагов пугать и обращать их в бегство.)
В раздумьи опустил он голову на грудь,
Ослице дух святой указывает путь.
Победный клич врага услышав в отдаленье,
Он хочет дать пути иное направленье,
Но набожная тварь противится, встаёт
Внезапно на дыбы и всадника несёт.
«Что на тебя нашло, любезная ослица?
Откуда ропот твой? Прошу остановиться».
Куда тебе! Она садится крупом в грязь;
Впервые палку он хватает, разъярясь,
И бьёт, и бьёт, и бьёт; животное, не внемля,
Кидает всадника, остервенясь, на землю.
Но тут внезапно бог уста её открыл
И замыслы свои чудесно возвестил:
«Брось палку! Дух святой мне преградил дорогу!
Идя на бранный клич, я повинуюсь богу.
О доблести своей воспомни и восстань,
В богоугодную отважно кинься брань.
Вещает бог тебе, свои отверзи уши!
Из скотьих уст, о Зак, ты весть благую слушай;
Ты Заком был досель, отныне Бёйтель[237] ты!Их распрю усмирить ты призван с высоты».
И Бёйтель, взор горе воздев, сказал: «О, кто же
Твой чудный промысел постигнуть сможет, боже?
Через скотину мне ты посылаешь зов;
Ему послушен, в бой я ринуться готов».
Сказал и поспешил на поле тяжкой брани.
Чрез груды бедных жертв мучительных страданий
Себе он проложил дорогу напролом,
Во славу мира вслух произнося псалом.
Душой смущённые стояли оба стана,
И Бёйтель, вдохновясь, к ним обратился рьяно:
«Ужели в сих местах, где славословий хор
Когда-то лишь звучал, днесь царствует раздор?
Как смеете вы здесь перед господним ликом
Друг друга колотить в затмении великом?»
Благочестивых стан, смутясь, отходит вспять,
Глядит насмешливо кощунственная рать.
И Бёйтель продолжал: «Тут рознь и бой кровавый,
А в небесах покой блаженно-величавый.
Там хоры ангелов сидят у ног творца,
Там божий агнец, сын единственный отца,
На землю грешную взирает, сострадая.
А вкруг него звучат святые песни рая.
Я вижу агнца лик как бы в блаженном сне,
Я слышу: он свою вещает волю мне:
– „Вотще я уповал на Бруно богослова!
Не с нами ныне он; он жертва духа злого.
Когда-то в келии сидевший, затворясь,
Днесь слово божие он втаптывает в грязь.
Его приспешники мою терзают братью;
Да будет предан он, неверный раб, проклятью!
Се мною избран ты. В широкий мир иди
И верных господу на битву приведи!
Средь шумных городов и среди сёл безвестных,
Ослицу оседлав, вещай о муках крестных.
Кольчугу господа на грудь свою надень,
Зане уж недалёк последней битвы день.
Щит веры в длань возьми; он лучшая ограда
От козней дьявола и лютых копий ада.
Ты чресла поясом молитвы препояшь,
На голову свою надень, избранник наш,
Спасенья чудный шлем, и меч служенья богу
В ножны терпения вложи. Итак, в дорогу!“ –
„Господь, я внял призыв и, верный раб, иду
Смести с пути греха безбожную орду“».

В храм потекло меж тем собранье рати чистой,

В кабак же, как всегда, удрали атеисты.

Тут набожный пророк ослицу в рысь пустил

И славословить стал владыку вышних сил:
«Творцу хвала, в сердцах людей – благоволенье».
Все слушали окрест святое песнопенье,
А наш блаженный муж всё продолжал свой путь;
Ослице ж бог внушал, когда и где свернуть.

В то время в Лейпциге

сидели тихо рядомТри мужа, издавна намеченные адом.
То Руге за столом неистовый сидит;
Печать тяжёлых дум чело его хранит;
Толстяк и, ты б сказал, миролюбивый малый;
Но когти у него острее, чем кинжалы.
С пивным филистером его б сравнить ты мог;
Но свил себе гнездо в груди его порок.
О Руге, веселись! Но веселись с опаской,
Великий суд грядёт, с тебя сорвёт он маску.
Второй, надменный взор вперивший в свой стакан, –
Свирепый Пруц, страстей клокочущий вулкан.
Он с человечностью порвал навеки узы;
Все чувства у него и думы все – медузы.
В сердца невинные он, ловкий рифмоплёт,
Зерно греховного безбожия кладёт.
Так веселись же, Пруц, но веселись с опаской:
Великий суд грядёт, с тебя сорвёт он маску.
И третий, наконец, который крутит ус,
То Виганд, выдумок живой, ходячий груз,
Богохулителей издатель постоянный,
Поддержка и оплот всей банды окаянной.
Бородкой Блюхера ты не спасёшься, брат!
Великий суд грядёт, тебя он ввергнет в ад.

Все трое за столом сидят, полны обид;

Вдруг Виганд: «Для того ль я деньги, – говорит, –
Просаживал, к тому ль дал капитал немалый,
Чтоб получить запрет на „Галльские Анналы“»?
«О время мерзкое! – тут Руге закричал: –
Чтоб цензор целиком не слопал мой журнал,
Из рукописей треть я выручал насилу:
Всё ж сходит мой журнал безвременно в могилу».
На это Пруц: «Увы, стихи мои лежат!
Не пропускает их с полгода цензор-кат.
Но нет! Шалите вы! Не уморить вам Пруца;
Есть выход, чёрт возьми: к эротике вернуться».
«Что ж! – крикнул Руге (гнев горел в его глазах), –
Литературный мне дозволен альманах;
Теките же в него, о сладенькие песни!
Новелла скучная, коль можешь, в нём воскресни».
«Я ж, – Виганд продолжал, – лелею дивный план:
У Мюгге приобресть в пяти томах роман.
Отныне прилеплюсь душою к беллетристам;
Тех цензоры щадят, те не чета софистам.
Вас, пиво и любовь воспевшие, зову
И грежу лишь о вас во сне и наяву.
Итак, протянем же друг другу руки, братья,
И вместе заключим правительство в объятья».

Внезапно в комнату лукавый дух вошёл.

«Эх вы, „Свободные“, – вскричал он, дик и зол, –
Чтò с вашим мужеством, чтò с вашим дерзновеньем?
Вас цензор испугал своим постановленьем.
Как стыдно мне теперь, что доверял я вам,
Вам, львиной шкурою прикрывшимся ослам.
Пождите ж! Стоит лишь в аду вам очутиться,
Я там вам заклеймлю предательские лица.
Но нет, я вас, трусы, не допущу в мой ад,
Вас к богу прогоню, в несносный райский сад».
«Да не кричи же зря! – тут Виганд вдруг воскликнул; –
Для нас исхода нет! Ты плохо в дело вникнул!»
«Вы глупы, как ослы, – вскричал со злобой бес: –
Из-за деревьев вам, ослы, не виден лес.
Анналы Галльские отвергла эта каста?
Перекрестите их в Немецкие – и баста.
Цензуру буду я отныне выполнять,
Все образуется, прошу лишь не плошать.
Тому, кто с дьяволом на „ты“, не подобает
Бежать за три версты, как только пёс залает.
Мужайтесь же! Теперь я далее спешу,
А вас за атеизм, как встарь, стоять прошу».

Сказав, исчез. И вдруг предстал, – не ждан, не гадан, –

Брат Бёйтель; вкруг него курился росный ладан.
На богоизбранной ослице он сидит.
(И вознесенье он верхом на ней свершит.)
Воздевши к небу взор, горящий дивным жаром,
«Богоотступники! – вскричал он в гневе яром, –
Так говорит господь: вы – дети сатаны,
Вы злобой к праведным сынам моим полны;
В последний раз к вам шлю избранника-пророка,
Чтоб надоумить вас отречься от порока;
Раскайтесь же и ниц падите предо мной,
Пока но полегли под дьявольской пятой.
Так говорит господь: я буду строг к строптивым,
Их насмерть поражу во гневе справедливом
И на съедение отдам моим рабам;
Любезный Хенгстенберг, любезный Бёйтель, – вам!Могила грешникам да будет в нашем чреве.
Так рёк господь». – Сказал и удалился в гневе.