Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Чжан Цзо-лин
                      да У Пей-фу
                                        да Суй да Фуй —
разбирайся, от усилий в мыле!
Натощак попробуй расшифруй
путаницу раскитаенных фамилий!

(Московский Китай,1926)

[26]

Но когда речь заходила о рабочих забастовках, тут уж мне кое-что было понятно: в школе нам постоянно твердили о борьбе международного пролетариата, которую мы должны поддерживать. Об этом говорилось в стихах того же Маяковского, который стал моим кумиром. О революции в Китае рассказывалось и со сцены в пьесе Сергея Третьякова «Рычи, Китай!», прошумевшей тогда в Москве. И даже новый балет Глиэра «Красный мак», поставленный на сцене Большого театра, был посвящен китайской теме.

Как все дети, я очень любила рассматривать картинки, фотоиллюстрации в разных журналах, которые выписывал брат. В моем любимом журнале «Огонек» в середине 20-х годов часто публиковали фотографии, отражавшие события в Китае: мелькали оборванные кули и рикши, фигуры в военной форме или в наглухо застегнутых френчах-суньятсеновках (по имени лидера революции Сунь Ятсена, в подражание которому стали носить такую одежду). Эти лица мне не запомнились. Но мое внимание привлек занимавший всю страницу обложки фотоснимок, на котором была изображена удивительно красивая молодая китаянка, склонившаяся над газетой с непонятными иероглифами. Ее облик просто поразил мое воображение. Это была Сун Цинлин, вдова Сунь Ятсена, известная общественная деятельница. Я, конечно, не могла подумать, что спустя четверть века мне доведется познакомиться с этой замечательной женщиной, да еще на ее родине, в Китае. А видела я ее неоднократно: и на трибуне, и в домашней обстановке, и уже в последний раз в начале 80-х годов – простилась с ней, лежавшей на смертном одре.

Запомнилась мне еще одна, можно сказать, судьбоносная фотография.

Как-то раз, удобно устроившись в старом, еще студенковском кресле и перелистывая «Огонек», я задержала взгляд на небольшом фотоснимке: на нем была запечатлена огромная площадь, запруженная народом, – сплошное море черных голов. На возвышении стоял оратор – высокий худощавый человек в длиннополом халате, на голове у него торчал ежик черных волос. Рука его была энергично простерта вперед, видимо, для того, чтобы усилить призывность его слов. Рука эта с широко растопыренными пальцами почему-то особенно привлекла мое внимание. Таким вот и должен быть настоящий трибун, решила я. Так ему и подобает простирать длань.

Подпись под фотоснимком поясняла, что это митинг в Шанхае во время всеобщей забастовки рабочих 30 мая 1925 года, а того, кто выступает, зовут Ли Лисань. Имя это тогда мне ничего не говорило. Но, оказывается, – и в этом я не раз убеждалась – ничто не пропадает бесследно, а откладывается в глубинах памяти, чтобы, зацепившись за какое-то новое впечатление, когда-нибудь всплыть на поверхность. Так случилось и со мной. К слову сказать, много лет спустя я увидела этот самый снимок, увеличенный во много раз, в одной из музейных экспозиций в Шанхае, в рабочем Дворце культуры.

* * *

Жизнь фатально продолжала подталкивать меня к тому, чтобы я связала свою судьбу с Китаем.

В 1931 году я, семнадцатилетняя девчонка, по воле судьбы или, скорее, по воле собственного желания оказалась за много тысяч километров от Москвы – на Дальнем Востоке. В то время партия и комсомол призывали молодежь ехать работать на периферию. А я как раз окончила Школу книжно-газетного ученичества, по-теперешнему говоря, профессиональное училище, и встала перед проблемой распределения на работу. Наши ребята без колебаний откликнулись на призыв – все мы тогда были энтузиастами – и разъехались в разные края: кто в Орел, кто в Рязань. А я решила: раз ехать – так уж действительно подальше, за тысячи верст! Хотелось посмотреть новые места, вырваться из узких рамок коммунальной квартиры, расширить представление о мире. Я выбрала Дальний Восток, край отдаленный и, в моих глазах, даже экзотический – такое представление у меня сложилось благодаря рассказам тех, кто там побывал.

И вот вместе с подругой по училищу, Клавой Шалимовой, я впервые в жизни села в комфортабельный транссибирский экспресс и помчалась навстречу неизведанному. Все в дороге нам было интересно. За окном мелькали города и деревни, Барабинские степи, сибирская тайга. Красавец Байкал привел нас в неописуемый восторг. Мы высовывались из окна и смотрели на прозрачную воду Ангары и самого озера, такую чистую, что видны были лежащие на дне камешки, – тогда железная дорога шла еще по самому берегу Байкала. Поезд то и дело нырял в туннели – мы с увлечением считали их и насчитали 52. Окна вагонов не закрывались герметически, и головы наши все время торчали снаружи, так что чубы у нас буквально прокоптились от паровозного дыма. Но на такую мелочь мы не обращали внимания, главное, хотелось все рассмотреть получше. Поезд, хотя и считался экспрессом, шел до Хабаровска девять дней. Мы прибыли туда 19 июня 1931 года.