Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

На большие праздники мы с мамой отстаивали службу либо в Елоховском соборе, либо у Никиты Мученика. Помню, однажды в Страстной четверг, на этот раз не с мамой, а с подругой Ирой Лолейт, ходила я слушать знаменитое песнопение о раскаявшемся разбойнике Кудеяре. В тот день мы загодя пришли в церковь и встали поближе к алтарю. В храме Никиты Мученика пел тогда диакон (или протодиакон?) по фамилии Холмогоров – обладатель великолепного баса. Он был другом семьи Лолейт. Этому священнослужителю предлагали петь в Большом театре, но он отказался от такого заманчивого предложения. Век мне не забыть, как он тогда пел. Густой, прекрасного тембра бас, казалось, сотрясал церковные своды – хрустальные подвески позванивали на люстре. Слушать Холмогорова всегда собиралась тьма народа.

Помню, как перед Пасхой мы несли в бумажных китайских фонариках зажженные в церкви свечи, как в сумерках они слабо мерцали, и мы все боялись, как бы они не погасли, пока мы дойдем до дома. Когда бывало такое шествие со свечками – в Страстной четверг или в Страстную пятницу – я уже запамятовала. В памяти, однако, сохранилась картина той суеты, которая царила на кухне нашей коммунальной квартиры под Пасху. Растапливалась огромная, еще от барских времен оставшаяся дровяная плита. (Саратовский газ в наш дом провели только в конце 40-х годов. Мама при этом говорила, причем вполне искренне: «Спасибо товарищу Сталину!» Об этом я услышала от нее уже в Пекине.) Хозяйки по очереди сажали в духовку пахучие куличи и щеголяли одна перед другой удачно поднявшимся тестом. Мама была мастерица по этой части. Варились и красились яйца либо отваром луковой шелухи, либо обычными акварельными красками.

Помню, как сейчас, накрытый пасхальный стол. Белоснежная скатерть вместо обычной клеенки. Все заставлено яствами: в середине красуются запеченный свиной окорок, украшенный бумажными цветами, творожная пасха с цукатами, кулич с глазурью, ярко раскрашенные яйца среди нежной зелени всходов овса, специально к празднику выращивавшегося в миске, в которую земля насыпалась в форме горки. Все это обрамлялось тарелками с закусками: здесь и колбасы, и сыры, и килька, и шпроты, неизменные салаты и винегрет. Не забыты и бутылки с вином. Мама, радостная, просветленная, возвращается после заутрени, и мы все садимся разговляться. Хотя я и брат, в то время уже безбожники, не говели, но пасхальный ритуал нам нравился. Отказаться от соблазнительных яств мы не можем, и мы пируем – тем более что в обычные дни такое нам было не по карману, мы не роскошествовали.

Вскоре, однако, все это прекратилось, даже освящение кулича и пасхи под Светлое Воскресение. Произошло это уже в самом конце 20-х годов, а может, и того раньше. С окончанием нэпа для нас вообще праздники кончились – на многие годы наступил поистине Великий пост.

Нам, детям, с малых лет – в школе, в пионерском отряде – прививали атеизм. Антирелигиозная пропаганда велась широко и самыми разными способами. Мы с Володей, как и многие наши сверстники, стали членами общества «Воинствующий безбожник», бывали на диспутах на антирелигиозную тему. Помню афиши на московских улицах, извещавшие, что в Политехническом музее в Лубянском проезде состоится диспут на тему: «Есть ли Бог или нет Бога?» Оппонентом в споре с сановным священнослужителем выступал не менее сановный советский чиновник – нарком просвещения А. Луначарский. Этот диспут даже передавался по радио, и я его слушала, но мало что поняла. Мой детский ум даже удивляло – зачем спорить, если в школе и так говорят, что Бога нет? Атеизм, как видно, уже впитывался в нашу плоть и кровь.

Хождение наше с братом в церковь, естественно, прекратилось, как только мы вступили – он в комсомол, я в пионеры. Раз я пионерка, значит, ходить больше в церковь я не должна – пионерам нельзя верить в Бога. Тогда же мы с братом дома совершили «революцию». В весьма категорической форме заявили маме, что она должна снять висевшую в углу комнаты икону, ибо нам, сознательным членам нового общества, не пристало иметь в доме подобный предмет культа, истинный религиозный пережиток прошлого. Мама лишь с грустью посмотрела на своих «воинствующих безбожников» и вздохнула: «Ну что же, иные времена, иные песни». И безропотно покорилась. Правда, несколько позже в изголовье своей постели она повесила образок пресвятой Параскевы мученицы, которым ее благословила перед смертью мать. Тут уж и мы смирились, найдя в себе достаточно внутреннего такта, чтобы лишний раз не травмировать мамину душу. Этот образок я спустя много лет положила на грудь покойной матери, когда ее хоронили на православном кладбище в Пекине.

* * *