Из семилетней войны

— Ровно ничего, и это меня смущает, — ответил Масловский, — я здесь просто зритель. Граф Брюль не захотел взять меня с собой, во дворце никого нет, а потому я шляюсь по всему городу.

Пепита испытующим взглядом посмотрела на него; в свою очередь и он смело взглянул в прелестные глаза фрейлины.

— От этого ничегонеделанья, — прибавил он тише, — мне даже пришла фантазия попробовать носить носилки, и я имел счастье быть одним из тех носильщиков, которые несколько минут тому назад принесли вас от тетушки.

Пепита покраснела и гордо выпрямилась.

— И вы решились подслушать разговор? — ответила она.

— Играя роль носильщика, я невольно слышал все, что говорилось; да и нельзя было не слышать, — сказал Масловский, — и теперь очень рад, что так случилось; это дает мне повод предостеречь вас, что игра с подобной личностью, как Симонис, очень опасна, и я сомневаюсь, чтобы его услуги были вам полезны.

Несмотря на гневный взгляд Пепиты, Масловский не растерялся и продолжал:

— Я отлично понимаю, что в подобных случаях утопающий хватается за соломинку, но соломинка еще никого не спасла. Те, которые служат двоим, — изменяют обоим.

— Вы подслушали меня, и это некрасиво, — сказала в замешательстве Пепита; — но я полагаюсь на вашу скромность, что вы меня не выдадите, не измените; последнее было бы отвратительно.

— Ни один поляк никогда еще не был изменником, — ответил Масловский. — Мы делаем много глупостей, но мы не предаем; для этого есть достаточно искателей приключений, таких, как Симонис.

Пепита вспомнила, что они говорили о Масловском, и, покраснев, живо прибавила:

— Так вы слышали и то, что мы говорили о вас?

— Я не пропустил ни одного слова, — кланяясь, сказал Ксаверий, — вы меня назвали "сорви-головой", если не ошибаюсь.

Пепита невольно расхохоталась.

— Может быть, я заслужил это название, — заметил Ксаверий. — но если б меня встретило такое счастье, как Симониса, то я не задумался бы положить свою голову на плаху, чтобы заменить его.

Пепита наградила смелого юношу ласковым взглядом.

— Что же вы не одобряете, что я приобрела швейцарца для службы короля? — спросила она.

— Я ему не доверяю, — коротко ответил Масловский. — Разве, что вы его сделаете другим, чем он был до настоящей минуты.

— Теперь его трудно исправить, — прошептала Пепита.

Масловский взглянул на нее и вздохнул.

— Я завидую ему, — сказал он, очень завидую. — Мне вас жаль, но когда судьба дала мне возможность узнать ваш секрет, позвольте мне, по крайней мере, быть вам в чем-нибудь полезным. Я буду наблюдать за ним и если замечу что-нибудь подозрительное, то задушу его.

Баронесса молча протянула ему руку.

— Я буду его опекуном, — расхохотался Ксаверий, — и вы можете вполне мне довериться; за это я ничего не потребую, кроме вашей улыбки, потому что при одном вашем взгляде (он положил руку на грудь) мне теплее делается на душе!

Затем он снял шляпу, поклонился, и не успела Пепита еще ответить ему, как он уже исчез в толпе. Баронесса долго еще стояла, оглядываясь и раздумывая: она была недовольна собой и, наконец, когда пища была роздана, вернулась во дворец.

Немногие в Дрездене спали в эту ночь, а во дворце никто не спал до самого утра: прислуга сменялась поочередно; в городе любопытные шлялись по улицам, вместе с прусским патрулем, во многих домах окна не закрывались до утра, и во всех домах горели свечи; дрезденцам казалось, что при свете как будто безопаснее. С рассветом эта болезненная жизнь начала оживляться.

В ратуше городские деятели спали, сидя в креслах, в париках и парадных мундирах, не решаясь разойтись по домам. Пруссаки постоянно предъявляли свои новые требования. В первый же день было объявлено, что на обязанности города лежит снабжать войска хлебом, или доставкой муки, дров, хлебопеков и денег, так как пруссаки предпочитали наблюдать за выпечкой хлеба, опасаясь, чтобы дрезденцы не подмешали им чего-нибудь в муку. На берегу Эльбы приказано было поставить больше двадцати печей.

Утром думцы проснулись; в ожидании, что с часу на час может приехать Фридрих и потребовать их к себе, они, при каждом шуме у ратуши, вскакивали и смотрели в окна. Для короля был предназначен дворец графини Мошинской, который уже очистили по этому случаю. Чтобы угодить королю, дрезденцы хотели украсить дворец, но генерал квартирмейстер только расхохотался, пожал плечами и сказал, что и без того в нем много лишнего. В виду этого он велел унести многие из вещей.

— Нам этого не нужно, — сказал он, — мы — солдаты, а не бабы, и его королевское величество тоже солдат.

Еще до прибытия короля со стороны Пирны и лагеря главная дорога и все другие пути сообщения были блокированы солдатами, так что Брюль, король и весь двор не могли получить писем из Дрездена, и им оставался только один Кенигштейн.

Когда около десяти часов раздались крики: "король, король!" то весь город бросился к нему навстречу. Жители Дрездена, привыкшие с давних пор к роскоши, окружавшей величие короля, на этот раз опешили.

Утро было холодное.