Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Для чего я все это так подробно пишу? Боюсь, жене моей, любимой моей будет не очень приятно читать все эти поздние признания. Или хочу выставиться перед ней – каким, мол, был «рыцарем» во младые дни? Нету ли здесь самолюбования? Нету ли того же, что писалось лет сорок назад в «дневник» для Ады? Черт его знает. Может быть, и есть, только ты, Белка, не ревнуй и не сердись – никогда ничего от тебя не скрывал, никогда не обманывал, ты же знаешь, не умею врать. А написать обо всем этом мальчишестве решил и для того, чтобы те, кому доведется читать, знали: в жизни действительно есть любовь, которая дается только один раз, и она – настоящая, она – чудо и счастье. Не торопитесь принимать за нее легкие увлечения, томления телесные и душевные. Когда она придет – не нужно будет ни о чем гадать: просто ты не сможешь жить без него или без нее, просто как воздух необходимо будет видеть, слышать, постоянно ощущать любимого. У меня так случилось. А у тысяч хороших и добрых людей – не произошло. Поторопились когда-то, не могли дождаться, ошиблись. Ведь и меня бог не помиловал. Я женат дважды, но еще лет тридцать назад горько думал, упрекая себя: что стоило тебе потерпеть, что стоило встретить не кого-то другого, а одну, единственно необходимую?! Но человек предполагает, а бог располагает.

Среди девчонок на нашем курсе была некая Эля – Эльвира Шкапа (мало кто, кроме меня, знал, что «шкапа» – по-украински просто «кляча»). Остроумная, нервная, с огромными серыми глазами. Ни единого раза не заговаривали мы о наших чувствах, но в том, что существовала взаимная симпатия, я уверен. И довольно серьезная. Там же, на четвертом уже курсе, я по своему обыкновению – для отвода глаз – срочно «влюбился» в другую деваху, открыто оказывал ей знаки внимания, дабы никто из наших не мог усомниться в том, что это неправда. Элка печально посмеивалась надо мной, но дружеского своего расположения не лишала, вероятно, прозревала истину... Вот ведь и такое было в моей жизни. Стихи, которые писал я ей, никому не показывал, никому не читал. Заветная тетрадка затерялась где-то...

Среди девочек-второкурсниц, взявшихся за постановку «Золушки» с детьми избирателей, была и Инна Данкина: с большими черными глазами, тонкими чертами лица. Серьезная, ответственная, увлеченная. Моя «правая рука». Только благодаря ей получилась «Золушка». Инна готова была пропадать в училище денно и нощно, с лету ухватывала мои идеи, организовывала, решала, возилась с костюмами... Чем уж покорил я ее – не знаю. Тем ли, что самозабвенно возился с детишками? Так я их и взаправду любил. Тем ли, что довел их замысел до ума? Или тем, что был уже дипломником и что-то не совсем плохо играл в выпускных спектаклях? У этой двадцатилетней девушки была нелегкая судьба: ее приняли в студию Еврейского театра, но едва проучилась на первом курсе, – студию разогнали, как и сам театр Михоэлса... Так попала она к нам в МГТУ. Преданно любила театр. Мать и отец давно не жили вместе. Семья интеллигентная – юристы и врачи. Мама – доктор наук. Сестру ее матери нынче, пожалуй, знает каждый, слушающий забугорную «Свободу» и «Голос Америки»: это Дина Каминская – юрист, защитник диссидентов на многих процессах конца шестидесятых – начала семидесятых годов. Вместе с мужем Константином Симисом и сыном Митей вынуждены они были уехать в США и ныне процветают там. Правда, в пятидесятом, когда происходили описанные выше события, всех этих «свершений» в дусиной (в семье ее звали Дуся) жизни не было. Тогда шли последние сталинские годы, и ни о каких несогласных и правозащитниках и слуху не было...

Задерживались мы с Инной в училище допоздна. Ехать мне во Владимирский поселок, на самый край Москвы – далеко, да порой и не успевал на метро. Как в былые дни в Вахтанговском, оставался ночевать на физкультурных матах в училище, за кулисами. Инна жила неподалеку от улицы Герцена – в Спиридоньевском переулке, на Малой Бронной – москвичи поймут: это в двух шагах. И как-то зазвала к себе. Неловко вроде, но согласился. И проводить следовало: ночь уже. Дома у них – никого. Мать ночует у бабушки... Накормила меня Инна ужином, постелила свою тахту, сама ушла на постель матери. Комнатка маленькая в коммуналке... Правда, прежде чем отправиться к себе, присела на тахту. Уже в халатике. Целовались? Да, целовались. Но это не те «поцелуи», которые «нельзя давать без любви», такое я давно усвоил. Закончилось все вполне невинно. По-дружески. Чего уж там думала обо мне Инна – не ведаю, но как потом признавалась, высоко оценила мою порядочность. Больше у нас подобных «встреч» не случалось.