Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Что же мы все-таки ставили? Сезон пятидесятого – пятьдесят первого годов. Самый маразматический период драматургического искусства, самый пик творчества разных Суровых, разгул бесконфликтности, строгое дозирование классики – не дай бог чуть больше, чем положено, обязательные «проходные» спектакли, циркулярно гремевшие со всех театральных сцен Союза. А тут еще наша тюзовская специфика: «Аттестат зрелости» Симукова, «Зеленый сундучок», кажется, Василенко, «Правда о его отце», автора не помню, и т. д. Герои – подростки. В первом случае – московские старшеклассники, во втором – кавказские, в третьем – немецкие. Никто нынче, думаю, этих шедевров не помнит, а ведь в свою пору о них с серьезным видом рассуждали критики, театроведы, на наш «Аттестат» приезжал автор с бригадой московских критиков во главе с молодой тогда Инной Вишневской... Я играл то комсорга школы, то бывшего активиста гитлерюгенда Бальдура, то невесть какой национальности горца – Саура. Моего «комсорга» Виктора Ромейко очень хвалила местная пресса, вторили ей и московские знатоки – такие персонажи незамеченными проходить не могли! И про образ, и про его исполнителя принято было говорить лестные слова. А ведь играть там было нечего. Некоторая убежденность, помощь дирекции школы в улаживании микроконфликтов, горячие речи. В связи с этой ролью вспоминается два смешных случая, с которыми не грех познакомить и читателя, – уж больно печальные проблемы затрагивал я выше. На одном выездном спектакле в окрестностях Рязани случилось следующее: была там сцена, происходившая в комитете школьного комсомола. Виктор «перевоспитывает» некоего десятиклассника Бориса (его играл Витя Занадворов). Борис этот – отрицательный: индивидуалист, не верит в силу коллектива, короче – бяка. Вот я его вызвал и песочу: должен, ты, мол, включиться, помочь классу и прочее. Один из моих монологов начинался одиозными для сегодняшнего дня словами – «Борис, ты неправ!» Внушал я ему, что должен он понять, «как не соответствует его поведение, действия и мысли требованиям момента, нашему общему движению вперед, задачам комсомола»... Борис, видите ли, вознамерился получить золотую медаль и ради этой цели забыл об общественных делах, не хотел никому помочь, даже на школьные вечера не ходил. Преступник! «Ты же хороший советский парень! Десять лет мы вместе. Какая муха тебя укусила? Гони прочь мысли, мол, могу провалиться: сдашь! Ты же всегда был отличником. Аттестат – не самоцель. Идем с нами, идем вместе!» и т. д. В сей пафосный момент, когда, выйдя на авансцену (так требовал режиссер, спасибо еще, за трибуну не поставил!), агитировал я Бориса за наше святое дело, дело помощи попавшему в беду товарищу, – по среднему проходу между скамейками (спектакль шел в сельском клубе, зал маленький, помост едва на полметра возвышается над полом) двинулся ко мне какой-то карапуз лет шести в нахлобученном на голову треухе... Борис (ему стыдно!) сидит сгорбившись на стуле в глубине сцены, а я – у самой рампы. Останавливается тот пацаненок прямо передо мной, тянет руки и просит: «Дядя, и я хочу с вами! – уговорил я его, видите ли! – И меня возьмите!» – В зале хохот. Отворачиваюсь, закусив губу, к Занадворову, а он, выражаясь нашим театральным жаргоном, «поплыл» – ткнулся мордой в колени и трясется. Ему хорошо, а мне монолог договаривать! До его реплики еще несколько фраз. Вновь оборачиваюсь к залу, разозлился и, скрипнув зубами, обращаюсь к нарушителю спокойствия: «Ты вот что, парень, ты иди пока на место. Вырастешь маленько, я тебя обязательно позову. Ладно? А сейчас, Боря, ты слышишь меня, дружище? – сейчас нужно, чтобы ты, Борис, подтянул Левку по литре и истории. Ты же у нас – дока». А партнер не может ответить – ему возражать полагается, а он едва выдавливает конечную реплику: «Согласен, раз надо – согласен». Идет занавес.