Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Учительский коллектив собрался в школе крепкий. Прежних предметниковмужчин позабирали в армию еще к первой военной осени, нам о них лишь рассказывали, а заменили их прекрасные педагоги, приехавшие с ребятами из Москвы, Ленинграда, Тулы. Отличные учителя, добрые, мудрые, знающие. Я не лакирую, так действительно было. Старались передать нам все лучшее, что сами успели получить в богатых еще тогда традициями Московском и Ленинградском университетах, внимания нам уделяли много, любили нас, возились, гордились нашими самыми скромными успехами, из кожи готовы были вон вылезти, только бы оправдать нашу любовь и доверие к ним. Помню старушку-географа Софью Николаевну, пожалуй, еще из старых земских народных учителей, немецкий преподавала нам польская еврейка, выпускница Варшавского университета, молодая, неунывающая, хотя все ее родные остались в Польше, и она о них ничего не ведала... О других учителях я еще расскажу.

Уже через день по приезде распределили нас по классам, потом еще два седьмых добавили – трех седьмых на всех приехавших не хватило. Фактически мы в этом учебном году еще не сидели за партами, а уже кончалась вторая четверть. К каждому прикрепили сильных ребят из местных, занятия дополнительные наладили. И к середине января (каникул у нас практически не было) москвичи освоились, догнали классы. Местные отдыхали, домой ездили, а мы вкалывали. А после каникул меня сразу выбрали старостой седьмого «С» – по латинскому алфавиту – в редакцию школьной газеты... И пошло-поехало. Вскоре прибыл в Куртамыш еще один московский интернат, появились ребята из Ленинграда, Киева, Тулы. Тут уж мы сами превращались в «принимающую сторону». Новеньких, особенно ленинградцев, встретили очень душевно, если удавалось добыть сверх пайка что-нибудь вкусненькое – в первую очередь им. И не только наши учителя и воспитатели (во главе с москвичкой Софьей <Ивановной> Перстовой – она была начальником второго интерната, и нас вскоре с этим интернатом слили), но и сами ребята: напечет кто-нибудь картохи, огурчиком соленым местные дружки угостят – тащили блокадникам. И места в палатах им лучшие уступили, и обижать никому не дозволяли. А про их рассказы о блокаде и «Дороге жизни» лучше не говорить. До сих пор сердце кровью обливается.

Что ни говори, а где-то к весне сбилось в нашем интернате с полтысячи мальчишек и девчонок с первого по седьмой класс. И всех надо накормить, одеть, защитить от болезней. Пацанва с восьми до четырнадцати лет, оторванные от семей, от родного крова, привычного уклада. Пусть это и громкие слова, но разрешу себе их произнести: подвиг совершили наши опекуны. Не помню ни одной страшной болезни, тем более смертельного случая. Даже в самые тяжелые времена – в зиму сорок первого – сорок второго годов. Худо-бедно, но не голодали, оборванцами не ходили. А на всех – едва человек пятнадцать женщин, включая сюда и поварих, и ночных нянечек... И все нормально учились... Даже одежку кое-какую нам выбили: юнгштурмовки, телогрейки, ушанки. У каждого простыни, полотенца... А немец под Москвой и Ленинградом, немец рвется к Волге и Кавказу...

На об.: "Дорогому моему папке от его "самого старшего и самого младшего"11 декабря 1942 годаГерасимов Георгий Павловичс. КуртамышНа память от Юры".

Два года, прожитые в этом зауральском селе, в глубинке, за полсотни километров от железной дороги, стали для меня очень важным временем, стали годами становления, годами, которые закрепили в душе все те идеи и мысли, что заложены были в нее ранее. Здесь из мальчишки обратился я в юношу, впервые познал ответственность, тяготы и вкус самостоятельности. И хотя скоро полвека минет с той поры, перед глазами ясно стоят дела и мечты куртамышской эвакуации. Кому-то выпал Ташкент, кому-то Казань или Куйбышев, кому-то Новосибирск, а вот мне, как и сотням других мальчишек и девчонок – Куртамыш, большое уральское село, со своим бытом, поначалу не совсем понятным говором, традициями, людьми. И фамилии даже какие-то на московское ухо непривычные: Толстых, Пятых. Не обыкновенное Петя Васькин, а почему-то «Васькиных». И погреб здесь «голбец», и лепешка с картохой – «шаньга», и «смолку» ребята жуют. Про «чуингвам» американский мы хотя бы слышали, а вот коричневых лепешечек, с пяток по рублю на местном рынке, вываренных из березовой коры – не знали, ни видеть, ни пробовать не доводилось. И морозы здесь странные – на термометре за минус сорок, а ты спокойно бежишь по улице в легонькой куртке и не чуешь мороза, разве вдруг остановит встречный: «Эй, паря, ухи-то белые, три скорее снегом!» Мороз сухой, не наш подмосковный. Так что и до Куртамыша не сидел я сиднем в Москве, и Украину изъездил, и на Кавказе побывал, и Ленинград видел, Одессу, Новороссийск, в Днепре, Буге, Черном море купался, <но> Куртамыш стал для меня открытием широкого мира, нового края, новой страны, нового континента, если хотите – Азии, Сибири.