Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Той весной очутился в Куртамыше отряд геодезистов. По реперам снимали они уровень высот для составления карт. Еще до войны, принимая за ноль уровень Балтийского моря, зашагали они по многим маршрутам, хитрым образом связывая в общую сетку территорию огромной нашей страны. Весной сорок третьего один из отрядов добрался до Зауралья. Война не война, а работа планомерно продвигалась к Тихому океану. Начальник отряда остановился в том доме, где снимали комнатушку и мы с мамой. К этому времени всех тех, у кого родители были в Куртамыше, из интерната вытурили, отчислили на вольные харчи. Иждивенческую карточку в зубы – и гуляй. Мама к тому времени работала плановиком в райпромкомбинате. Комнату поначалу снимала у матери Нюси Фроловой, но весной сорок второго река вскрылась, и из конторы, от которой до дома вроде бы рукой подать, приходилось тащиться километра три: до моста и обратно по берегу. Пришлось искать новое жилье, в «центре». Жили мы впроголодь: грамм по триста хлеба в день, прошлогоднюю картоху доели еще в феврале, вещей и каких-либо базарных ценностей у нас не было, зарплата мизерная. Что было, мама еще в первую зиму променяла на хлеб и бульбу. Пока я в интернате жил, кое-как перебивалась, а весной сорок третьего совсем скверно стало. Комбинатское начальство поддерживало, то разрешат полазить с веничком по мельнице, «бызу» намести – это мучная пыль с полов и балок. Наберешь мешочек, просеешь на мелком сите, глядишь, мама лепешек напечет. А то пару кило крахмалу подбросят или жмыха подсолнечного... Не мы одни так жили. Груздянка тоже поддерживала. Маме на обед полагалось лишних двести грамм хлеба, в столовке по блату давали ей горбушку, я из школы шел к ней, наливали нам по миске той пресловутой груздянки погуще, с картошечкой, обедали. Короче говоря, мне пятнадцать, самый рост, все время ощущение голода. А тут начальник геодезистов предлагает: пойдешь в маршрут, с бригадой, с голоду не помрешь, а дело несложное – вычислитель. Считать, полагаю, умеешь. У них в той бригаде мобилизовали вычислителя. Только надо ехать сразу, а то стоит бригада – некомплект. Обещал начальник отряда маме с огородом, вернее, с делянкой картофельной помочь – вспашут, посадят, а уж окучит как-нибудь сама. Раздумывать было некогда – самый лучший выход из положения: мне – рабочая карточка, приварок в поле, зарплата. Вот только как быть со школой? Бросился к директору, и все кончилось наилучшим образом – круглый отличник, перевели без экзаменов, выдали табель за восьмой класс – иди, работай. И уже на следующее утро покатил я в грузовичке геодезистов к месту назначения, прихватив кое-какие положенные бригаде продукты и инструменты. Бригада была уже в поле, километров за сорок от Куртамыша, на самой границе района, за деревней Таволжанкой. Начался новый этап моей жизни – четырехмесячные скитания по Южному Уралу и Северному Казахстану. Впервые я был так надолго предоставлен самому себе, впервые так надолго оторвался от мамы. Со свойственным юности эгоизмом, конечно, не понимал, как она волнуется, лишь одно грело душу: полегче ей будет – и в обед свои двести грамм съест, и из своего пайка уделять мне не нужно будет – ведь принимал как должное, а она отрывала от себя... Много позже сообразил это... А ведь не всегда внимателен был, грубил, скандалил с ней, отстаивая свою независимость. Милая моя мама, родная моя мама... Ничего теперь уже не исправишь. Пожалуй, лишь последние лет десять ее жизни стал я ей настоящим сыном, когда наладилась моя семейная жизнь, когда по-настоящему обрел я самостоятельность и смог как-то помогать ей... А ведь лет до тридцати, нет-нет, да помогала мне она, то купит что-нибудь, то деньжат подбросит. А какие у нее доходы были?..

В казахстанской степи

С родимой моей украинской степью зауральская не очень схожа. Впрочем, могу и ошибиться – украинскую-то помню по впечатлениям десятилетнего хлопчика, когда мы с отцом на волах, по Чумацкому шляху ехали по ней из Каховки в Нижние Серогозы. Потянуло отца в родные места, и захватил он с собой сына – показать. Из Херсона вверх по Днепру до Каховки, а там – в Заднепровье... Запало в душу медленное колыхание ковылей, столб пыли, вздымаемый ленивыми ногами волов, яростное солнце на белесом, выгоревшем небе – огромном-огромном. Только в редких балочках еще сохранялся цвет живой травы, а так – все серо: и укатанные колеи дороги, и спины волов, и ровная бескрайняя степь, и дальние курганы. Над землей, тоже серой и раскаленной, дрожит марево. И ни единого озерца, ручейка, колочка... Может, наложилось на мои воспоминания и очарование чеховской «Степи», прочитанной много позже, даже то обстоятельство, что героя повести тоже звали Егорушкой... Как знать. Полсотни лет не бывал на Херсонщине, полвека.