Из тьмы

– Я просто отказываюсь верить! Это не может быть! Его… не может быть в столице!

– Однако это был именно он, ваш друг!

– Отказываюсь верить, – заявил синьор Ванзари.

– Хотите, докажу вам? – спросил синьор Трезини.

Предложение было принято. Хозяин вытащил из конторки книгу учета и развернул к дорогому посетителю.

– Извольте взглянуть, синьор Ванзари, он расписался лично, – палец синьора Трезини указывал на жесткий, прямой росчерк: «г-н Вандам».

– Вы совершенно меня убедили, – сказал синьор Ванзари, стараясь запомнить почерк. – Полагаю, мой друг оставил вам в залог полную стоимость костюма?

– Ну, разумеется!

– Когда он собирался вернуть костюм?

– Точно даты не назвал, на днях… – ответил синьор Трезини. – Да вы и лучше меня знаете, когда у вас вечеринка!

Синьор Ванзари посмеялся над своей оплошностью, посмотрел на карманные часы и вдруг вспомнил, что чрезвычайно спешит, но сегодня вечером обязательно заглянет и выберет свой костюм. Непременно. Он поклонился и быстро исчез, оставив синьора Трезини в отличном настроении. Удача наконец вспомнила о нем. Владелец салона карнавальных костюмов прикинул, как сегодня заработает парочку монет. Такого приятного господина не грех было обобрать как следует.

• 17 •

Московский художественный театр, модный и молодой коллектив самодеятельных актеров, давал великопостные гастрольные представления уже два вечера. На первом был показан «Борис Годунов», принятый хорошо, но спокойно. На второй вечер давали «Вишневый сад». Спектакль, чрезвычайно успешный в Москве, петербургской публикой был встречен прохладно. Как и критиками. На третий вечер художественный руководитель театра, Константин Станиславский, подумывал заменить «Доктора Стокмана» чем-нибудь, что повысит интерес публики. Пьеска знаменитого норвежского драматурга была скучна, заумна и поднимала столь высокие моральные проблемы, что не каждый зритель их переживет. В Москве спектакль прошел незамеченным. Станиславский опасался, что гастроли могут совсем провалиться, если Петербург заскучает от норвежской зауми.

Беда пришла внезапно. Случилось то, чего никто не мог предполагать. Зал театра Корша, наполненный отборной публикой, профессурой, интеллигенцией и студентами, невероятным образом превратился в кипящий котел. Пьеса скучнейшая: провинциальный доктор борется против того, чтобы в их небольшом городке открыли дорогой курорт. Он считает, что источник воды не целебный, а опасный для здоровья. Его честность встречает ожесточенное сопротивление горожан и власти. Всем нужен этот курорт, чтобы разбогатеть, кроме доктора Стокмана. Моральная история была воспринята публикой как политический манифест. В каждой реплике доктора Стокмана увидели политический подтекст: протест против власти, ее лицемерия, жадности и продажности. Зрители услышали то, что так мечтали услышать публично. Говоренное миллион раз в дружеских кружках вдруг прозвучало публично.

Вспыхнула искра, из которой возгорелось пламя. Зал неистовствовал. Седовласые профессора вскакивали с мест и стоя устраивали овации безобидным репликам. Станиславский, игравший доктора Стокмана, безграничным успехом был напуган. И хоть каждое слово было согласовано с цензурой, но политическая манифестация, в которую превращался спектакль, даром не пройдет. Что делать, он решительно не знал. Отменять спектакль нельзя, дальше играть – страшно, а вымарывать что-то на ходу, так актеры перепутают, и выйдет страшный конфуз.

Публика, как нарочно, не думала утихать. Возбуждение нарастало. Когда доктор Стокман вернулся домой, побитый горожанами, и сказал: «Когда идешь отстаивать идеалы, нельзя надевать новый костюм», зал взорвался. Играть дальше было невозможно. Профессора и студенты били в ладоши и кричали от восторга. Овации продолжались около десяти минут. Напуганные такой бурной реакцией актеры кое-как доиграли до конца акта.

В антракте публика высыпала из зала, разгоряченная происшедшим. Слышались победные возгласы, будто только что свершилась долгожданная революция. Стоило лишь честным, умным, образованным и хорошим людям собраться вместе, объединиться и захотеть, чтобы ярмо продажного и ненавистного режима пало. Будто свобода далась в руки просто и чисто. Как и должно быть в теории. Фойе тетра бурлило, кто-то из интеллигенции плакал, что дожил до светлого часа.

Аполлон Григорьевич был не в своей тарелке. Он кряхтел, хмыкал и вертел сигаркой.

– Вот уж не думал… – наконец проговорил он, имея в виду, что вместо скуки высокого искусства случилось такое, за что следовало бы извиниться.

– Благодаря вам оказался свидетелем исторического события, – ответил Ванзаров.

– Прихлопнут теперь театрик, не иначе.

– Да, историю эту могут преподнести так, что головы поснимают. Хотя ничего крамольного не вижу. Наоборот – одна польза.

– Это какая же?

– Профессора скажут пару речей, студенты покричат, интеллигенция убедится, как важно стоять на страже моральных принципов, и все останется как прежде. Пар вышел, котел варит дальше.

Лебедев взглянул на друга с некоторым недоумением.