Из того ли то из города...

И дом, который им отвели, тоже каменный оказался. А на полу — камнем цветным всякие картинки выложены. Такие, что Илья поначалу ступить боялся, как бы не раздавить кого. Крынки стоят, в рост человеческий. Он внутрь заглянул — пустые. Веденя говорит — для красоты, ан, должно быть, пожадничали. Что эта за красота такая — пустая крынка? Вот с медом — другое дело.

В общем, столько чудесного в городе оказалось, глаза разбегаются. Вот и ходит Илья, посматривает, но так, чтобы от дома далеко не уходить; не ровен час заблудишься, а спросить не у кого. Одни греки кругом. Ну, с иных земель тут тоже предостаточно, однако ж все по-своему лопочут, и нашего языка не ведают.

Ходит же потому, что этот самый ихний князь, он тут по-другому называется, а по сути — одно с нашим, сразу никого к себе не допускает. Дожидаться требует. Как надумает повидаться — весточку пришлет. Пока не прислал.

И еще — сарацинов этих самых, тут не особо много. Он думал, они на степняков похожи будут, ан нет, больше на греков смахивают, чем на степняков. Оружием на степняков смахивают, а обликом — грекам ближе.

Насмотрелся Илья, на всю оставшуюся жизнь. Домой хочется. Надоело посреди камня пылью дышать. Он слово свое исполнил — доставил, а насчет обратного пути уговору не было. Да и не сказались ему, надолго ли посольство прибыло. Веденя что-то толковал, книги какие-то князю киевскому понадобились, мудрецы местные, чтоб обычаям обучать, только все это Илье не по сердцу. Князь, он что хочет, то пусть и делает, а других не неволит. Как-нибудь без этих мудрецов обойдемся. Жили по старинке, и еще сколько проживем. Своей головой. Эти, вон, хоть и мудрые, а под сарацинами ходят. Мы же, хоть и лаптем щи хлебаем, ан никого над собою не имеем, окромя неба синего.

Совсем уж было собрался Илья домой проситься, с каким кораблем попутным, как смилостивился Василий-князь. Призвал к себе посольство киевское, беседовал с ними об чем-то, а вечером на пир позвал, в знак особого расположения. Со строгим наказом — чтоб все явились, как есть, сколько ни прибыло.

Ну, на пир — отчего ж хозяев не уважить. Одно плохо — снедь ихняя в горло нейдет. Они ведь что поймают, то и на стол. Таких страшилищ из моря достают, что своими бы глазами не увидел — не поверил бы. А они едят, да нахваливают. И медов у них нету, и пива. Пьют что-то такое, от чего облик кривится, до того кислое. Ладно, потерпеть — и домой.

…Илья, как кто в ухо нашептал, опять поверх доспеха богатырского платье каличье набросил. Сел себе скромненько за стол рядом с мастерами корабельными, с корабельщиками, с обслугой. То насторожило, что как вошли в залу пиршественную, двери позади них на засовы заперли. Пока шли — воев многих видел; оно, конечно, царский дворец, а все ж таки многовато. И в самой зале — возле каждой колонны понатыкано. Зачем столько, коли никто в дворец царский никто с оружием сунуться не смеет? Странновато у них как-то гостей встречают.

На троне царском сарацин сидит. Не сарацин — сарацинище. Тот самый вроде, про которого Веденя как-то сказывал: «он ростом в сажень греческую, а в ширину — в две сажени греческих, головище у него — с пивной котел, а глаза — что чаши пивные, а нос на роже — с локоть длиною». Приврал толмач, как обычно, но в том прав, что сразу видно — богатырь, хоть и сарацинский. А вот по ухваткам — о вежестве и не слыхивал. Василий-князь ниже его приспособился, тоже на троне, но маленьком, так он ему едва ножищами в спину не пихает. Хозяином расположился. Возле него посуда сплошь золото, а камни в ней самоцветные — иные аж с яйцо голубиное. Позади него заморыш какой-то пристроился, из греков, толмач, как Илья потом догадался.

И вот сидит себе этот самый сарацинище, то в одно блюдо пальцем ткнет, то в другое — сразу слуги подхватываются, несут ему указанное. Руку с чашей в сторону отведет, ему в нее сразу отдельный слуга из кувшина наливает. Василий-князь при нем, будто бедный родственник. Слово без разрешения сказать не смеет. А тот, видать, решил охолонуть маленько, обождать, пока уляжется. Знак подал — глядит Илья, схватили Веденю за шиворот, с лавки подняли, к трону волокут. Сами собой кулаки сжались, ан не на расправу приволокли. Язык почесать сарацинищу захотелось. Он грека-толмача за загривок достал, говорит ему что-то; тот — Ведене, а уж Веденя — посольству киевскому. Интересно, о чем речь идет? Только вот не слыхать отсюда, где Илья сидит.

Смолкло все вдруг. Видит Илья, вперился сарацинище взглядом тяжелым в посольство, каждого осматривает, ровно тот прячет чего. Махнул рукой Ведене, тот, глядя в угол, пробормотал:

— Знамо ему стало, что есть у нас в Киеве богатырь, именем Илья, на море Хвалынское хаживавший. Еще — будто сюда послан, с нами вместе. Только как ни глядит вокруг, никак не высмотрит. Спрашивает, правда ли то? Все ли здесь, кто на кораблях были? Не спрятали ль богатыря своего? Али сам спрятался? Грозится, коли лжу замыслили, всем несдобровать, даром что посольством пришли.

Тихо, так тихо — перо урони, на пол упадет — громом небесным покажется.