Из того ли то из города...

Тихо стало. Ничего понять не могут. Разве ж такое видано, чтоб не пойми кто эдак-то вот с богатырями княжескими обошелся?.. Полно, залешанин ли? А вдруг как чародей какой заявился?

Не стал Илья томить. Сорвал шапку, провел по лицу. Распрямился, плечи расправил.

Узнали его. Не сказать, чтоб удивились, скорее — будто ноша тяжкая с плач упала. Илья — другое дело, от него битым быть не зазорно. А тот и говорит:

— Эх, княже, не умеешь ты гостя на приезде учествовать!..

Посуровел князь, будто и не рад вовсе Илью увидеть. Взор мало что молнии не мечет.

— Так ведь и ты не с открытым лицом пришел, — переряженным. Не как в дом родной, как к недругам. Сказывали мне, про Костянтин-град… Ну да не теперь речь вести. Садись, где по праву сидишь, после потолкуем.

Сел Илья, зашумел пир, ровно ничего и не было. А ему что-то не пируется. Правду князь сказал, не родным он себя здесь чувствует…

* * *

…Жила-была на белом свете честная вдова, и звали ее Амельфа Тимофеевна. Вот ведь как случается. В городе Рязани, помнится, тоже честная вдова живет, и тоже Амельфа Тимофеевна. И сын-то у нее — из первых будет, Добрынюшка свет Никитинец. У той же, про которою речь идет, тоже сын есть, и тоже богатырь. Дюк Степанович. Только живет она не в Рязани, а в Волыни. Волынь — она к Киеву недавно приклонилась. Слава о богатырях киевских сюда с Алешей доспела. Дюк тогда в отлучке был, у короля на службе. Он западные границы королевства оберегал, а как вернулся — места его к Киеву отошли. Не захотелось ему более королю служить, что землю его уберечь не смог, ан и на поклон к новому владетелю идти зазорным посчитал. Так и жил себе, в свое удовольствие. Чего и не жить-то, коли богатства у него — на десятерых хватит, еще и останется… Потом же наскучило. Стали из Киева слухи доходить, о тамошнем житье-бытье, о богатырстве киевском, о подвигах. А тут что? Не с кем ни силушкой померяться, ни удалью молодецкой похвастаться. Ну, кого удивишь, что поехал раз на охоту, триста стрел пустил — триста утиц добыл. Ни одна стрела мимо не пролетела. Или вот трех орлов в поднебесье приметил. До них вполовину достретилить — и то не каждому, Дюк же всех трех сострелил играючи.

Вот и стал он к матушке родимой понаведываться, чтоб дала она ему благословение, в Киев отправиться. Та — ни в какую. Кто за ней в старости приглядывать станет? Да жениться ему надобно, хозяйством заняться. Оно, ежели им не заниматься, враз прахом пойдет. «Ты, вон, все в особое рядишься, все-то у тебя самое лучшее быть должно, ан оглянуться не успеешь, портам латаным рад будешь, да веревку у соседей выклянчивать, рубаху в поясе перехватить». А у него — ну не лежит сердце хозяйствовать, и все тут. Привык к службе ратной, к жизни вольной, ему иного и не надобно. Только тем и взял, что пригрозил без благословения податься.

На том уговорились, что ненадолго. Глянет, как там, в Киеве, обратно возвернется, расскажет, тогда и думать будут. Об одном никак договориться не могут. Собрался Дюк в Киев дорогой прямоезжею, мать же тому противится. «Три заставы миновать надобно, говорит, ан и через одну никому ходу нету. Есть там, сказывают, горы толкучии; иыи ж как горы врозь ростолнутся, а потом вместе столнутся, — и тут тебе не проехати. Другая застава — сидят две птичи там клевучиих. Тыи птичи тебя с конем склюют, и тут тебе не проехати. Ну, а коли до третьей заставы доберешься, так там лежит Змиище да Горынчище о двенадцати о хоботах, и тая змия тебя с конём сожрет». «Ни по чем, Дюк ей в ответ, мне заставы эти. Аль позабыла, какой у меня конь?»

Что правда, то правда. Конь у Дюка — всем коням конь. Отец его где-то за горами купил, жеребенком. Выходил-выгулял, — налился тот силою, нет ему равных. Сколько за один скок перемахивает, про то сам ведает. У него и упряжь особая, за большие деньги купленная. С иной подступиться — и думать не смей.

А еще остались Дюку от отца три стрелы диковинные. То есть с виду ничего особенного — стрелка, и стрелка. Ан и за них цена большая дадена. Есть за тридевять морей остров дивный, на том острове дерева растут, что прочнее железа. Только и можно с них сорвать, что ветку молоденькую, пока еще зеленая совсем. Если же не успеть, потемнеет ветка, ничем ее не взять. На деревьях тех птицы гнезда вьют. Не простые птицы, а такие, что каждое перышко у них цвета особенного, и двух одинаковых не сыскать. А еще есть на том острове камни, из которых коли железо выплавить, ему сносу не будет. Вот коли сделать из ветки, да пера, да железа стрелу — никто и ничто той стреле нипочем будет. Не пригодились отцу Дюкову те стрелы, сыну оставил…

Кафтан еще, к князю чтоб наведаться, имеется. Нет сносу тому кафтану, сколько ни носи. Кто бы ни одел — он всякому впору придется. Так пошит — глаз не отвести. Запоны на нем чиста золота, на них птицы летучие, и звери рыкучие, и змеи ползучие. Коли провести по ним рукою, заклекочут птицы, зарычат звери, зашипят змеи — вот диво, так диво!..