Из того ли то из города...

Ишь, как позаросла вся, колеи едва-едва видимы. Не понять, какой ширины была. Трава, как на подбор, жесткая да колючая, а по краям ее — лопухи с серпухой пристроились. Кое-где уж и деревца молодые пробиваются. Вот и первая валежина. Сосну здоровенную молнией, должно быть, опалило, а бурей вывернуло. Здорова стволом — до пояса, не пройти. Уперся плечом, крякнул, поднатужился, выдавил в сторону. Пока двигал, тут тебе и змеи, и живность всякая мелкая из-под валежины наутек выплеснулась. И столько ее оказалось, что ежели б каждая человеческим языком сказать могла, — ну, мол, за какой надобностью потревожил, — непременно б оглох.

С полверсты не прошел, другая такая же. Лежит — дожидается. Пришлось и ее в сторонку. С третьей же промашка вышла. Уперлась во что-то, и никак. Туда-сюда пошатал, не идет. Разозлился, поднажал со всею силушкою — убрал с дороги. Зато елка, в которую валежина упиралась, как есть из земли вывернулась и поперек дороги грохнулась. Хорошо, никого рядом не оказалось, а то с языка такое сорвалось, как только еще с десяток не попадало. Чего прямиком поперся? Али просил кто? Сто лет никто не хаживал, и пусть бы себе дальше не тревожил. В городе всем сказал — торопится больно, а тут застрял, не вылезти. Тут верст пять за день — уже хорошо. А нет — так иначе как к старости до Киева и не добраться…

Сколько так пробирался Илья, попутно дорогу расчищая, и не припомнить. Оно кабы только в дороге дело. А снедь какую раздобыть, а воду? Это лишь кажется, что в лесу с голоду не помрешь. Конечно, грибы-ягоды-коренья завсегда найдутся, ежели совсем худо, и лужа какая отыщется, ан с такого-то стола недолго и ноги протянуть. Особливо коли птицу со зверьем, какие луком да стрелой добыть можно, шумом пугать. А шум от работы Ильи такой идет, что коли не в Киеве, так в Чернигове точно стены шатаются…

В общем, и хлопотно, и голодно, и чтоб уж совсем под завязку — забрался Илья в болото. Поначалу, пока не осознал, удивился и даже порадовался: дорога виднее стала, травы-кустов поменее, все деревья в основном, кряжистые такие, ветвистые, теньком приятным укрывают. Ну, конечно, корни — где в руку, а где и в две, — землю взбаламутили, торчат змеюками, — дело поправимое. А там лужи пошли встречаться, все ширше да ширше, зелень какая-то с ветвей свисает, ровно косы девичьи. Гнильцой легкой потянуло, водой стоялой. Сказывал Сорока насчет Черной грязи, только не думал — не гадал, какая она. Оказалась, не черная вовсе, а местами синяя, местами бурая, темно-зеленая с коричневым.

Потом и вовсе веселей пошло, как на гать полусгнившую выбрался. Прежде широкая и надежная — ишь, какими стволами выложена, — нынче не поймешь, куда ступить. Вот лежит лесина — затвердела, как камень, а рядом с нею — как повыел кто-то всю. Ступи на такую, мало провалишься, так ведь еще и застрять можно, не в подъем. Ори — не ори, не докричишься. Обходного же пути никакого не видно. Либо вперед, либо — повертай оглобли. Направо глянешь — зелень сталая, торчат из нее местами бугры, а на них деревья странные, будто кто взял за верхушку, да несколько раз обернул. Или, вон, одно. Его пополам переломило; торчит пень зубастый, к нему ствол приклонился, еще зубастее. Пень корнями из кочки выбился, с ветвей же ствола приклоненного листва слетела давно и торчат они, голые, из воды, ровно другие корни. С одной стороны — корни, с другой — корни, а верхушки нету. Чем не диво? Топляк повсюду, цветы духом ароматным голову кружат, шныряет кто-то постоянно, квакает, скрипит, ухает, бормочет.

Это — по правую руку картина такая. Повернул Илья голову влево — а и там так же. Саженей эдак на сорок видно, далее же, ровно дымкой сероватой заволокло.

На сколько ж она тянется, грязь эта самая? Да и кому вообще в голову взбрело, дорогу прямоезжую прямо по болоту мостить? Нет, чтоб пару верст в сторону взять, или сколько там, зато по твердой земле. Где там… Не привыкать, авось сдюжим… Сдюжили… Хорошо, копье есть, им, как слегой, гать перед собой пробовать можно.