Из того ли то из города...

Дошли до ворот, те распахнулись во всю ширь; слова еще не было молвлено, а уж понеслась мысью по домам-теремам весть радостная, разрастаясь толками да небылицами, что прознал про беду ихнюю князь стольнокиевский, выслал им на помощь богатыря сильномогучего, самому Святогору под стать. Те, кто на стенах, мол, сами видали, как подъехал он ко силушке великоей, что город взаперти держала, как он стал-то эту силушку великую конем топтать да копьем колоть, а и побил он эту силушку великую, смертным боем всю, до единого, всего за два дня и две ночи. И хотя не так все было на самом деле, а только попробуй кто поперек слово сказать — хорошо, ежели просто на смех поднимут, так ведь могут и трепку задать. Нашел время, когда с правдой своей сунуться, да и неправда это, коли все вокруг в один голос иное поют. Еще и про то вспомнили, как прежде богатыря оборону держали. Тут каждый, даже из тех, кто носа высунуть не посмел, припоминал, как выходил за стены, как летели влево вправо враги поверженные, от одного вида его устрашающего, не токмо что от «ка-ак размахнулся, да ка-ак дал…» Ну, богатырь, оно, конечно, тоже помог, не без этого… Но — потом…

Разойдутся-разлетятся вскоре по всей земле великой, от края до края, песни народные про победу великую, смешаются в них правда и вымысел, но разве в этом главное? Главное — оно ведь в том, что сдюжили, что одолели ворога, пример подали внукам-правнукам, а остальное — так себе, случаем приплелось.

И такая радость в городе, через стены выплескивается. Зовут Илью к себе старшим над дружиною. Кому ж, как не ему, во главе ратников стоять, которые хоть завтра походом, — гнать степняков за горы высокие, моря глубокие…

— Ай же ты, удалый, добрый молодец! Ты бери-ка у нас злато-серебро, и бери-ка у нас скатный жемчуг, и живи у нас, во городе Чернигове, и слыви у нас воеводою. Будем мы тебя поить-кормить: вином-то поить тебя допьяна, хлебом-солью кормить тебя досыта, а денег давать тебе до-люби…

В общем, душа нараспашку. Коли любовь — так до исподнего. Как ни отнекивался, не слушают. С таким-то богатырем, да с таким-то народом, мы не токмо что степь погоним, мы самым главным городом станем, куда там Киеву!.. Не знал, как и выкрутиться, пока случаем на корку черствую не наткнулся, погорельцем данную. Он ее из сумы достал, тряпицей обернул и поближе к сердцу пристроил. И как-то она все знать о себе не давала, а тут рукой повел, мешает что-то.

Улучил минуту, отвел в сторонку Сороку, — так горожанина звали, что его под стенами допрашивал; он с той поры чуть не первым лицом в городе стал, — да и рассказал ему о встрече той.

— Понимаешь теперь, почему не надо мне ни злата-серебра, ни скатного жемчуга, почему не жить во городе Чернигове, и не слыть у вас воеводою? Не просто так в Киев спешу. Задумка у меня есть, чтоб собрались в дружине киевской все богатыри со всех концов земли нашей, чтоб встали они заедино не только за Киев с Черниговом. И то пойми, негоже нам промеж себя собачиться, который город набольший. Коль не станем в ладу жить, погибель нам всем скорая. Не от одного ворога, так от другого, — была бы шея, а хомут найдется. Держи вот, — Илья разломил корку надвое, одну половину протянул Сороке, вторую сунул в рот. — Врать не буду, не знаю, как меня в Киеве примут, а только как вспомню, сколькими пожарищами степняки путь свой до Чернигова отметили, все внутри переворачивается. Не усидеть мне у вас… — Вздохнул. Потом спросил: — Дорогу покажешь?

Сорока медленно жевал корку. Мотнул головой, словно отгоняя что-то, кивнул.

— Ты, Илья, не серчай, но коли народ тебя просит, так и быть бы по сему, такова моя думка. Но тебя, видно, и на цепях не удержать. И на том спасибо, что выручил. Коли сбудется твоя задумка, исполать тебе, а коли нет… Обидишь ты народ отказом своим, сильно обидишь, в другой раз не позовут… А дорога… Не одна тут дорога, целых две. Одна — прямоезжая, верст двести, говорят; другая, окольная, и не сосчитать, сколько. Тебе какую?

— Которую покороче. Чтоб скорее.

— Ну, насчет покороче и поскорее, про то бабка надвое сказала. Прямоезжая дорожка заколодила, заколодила дорожка, замуравила. Серый зверь тут не прорыскивает, черный ворон не пролетывает, так-то вот.

— С чего это?

— А с того, что есть там по пути речка Смородина. Да что там речка, — речища, поболее версты. Была там когда-то переправа обустроена, была, да сплыла.

— Так чего ж сызнова не обустроили?

— К чему? Все равно дорогой этой давно уже никто не пользуется.

— Ты прямо говори, не крути. Чего там такое невиданное.

— Виданное — невиданное… Вроде как поселилось там чудо чудное, диво дивное. Обличьем, кто говорит — человек, кто — иное, на птицу похожее. По прозванию — Соловей. И такой это он огромадный, что устроил себе гнездо аж на семи дубах…

— Это ж какое гузно отъесть надобно, — хохотнул Илья.

Сорока осекся; было видно, что ему это никогда и в голову не приходило. Захихикал мелко, хлопнул себя ладонями по коленям, погрозил почему-то Илье задранным вверх перстом, и продолжал.