Из тупика

- Пить... - сказал Спиридонов; подцепил из колодца ведро; задрав его над головою, он пил, пил, пил... - Вот что, - сказал потом Спиридонов, - мы напрасно погорячились... Всех губкомовских из Вытегры вернуть. Семьи коммунаров тоже пусть едут обратно. Мы Петрозаводск отстояли, и не хрена им там болтаться по Курской губернии...

Прямо из боя к нему подошел комиссар фронта Лучин-Чумбаров.

- Дай и мне... - сказал хрипло.

Был он брезглив, долго глядел в глубину ведра - нет ли там какой гадости. А напившись, сообщил:

- Некогда было сказать раньше... Дело тут такое: тебя, Иван Дмитриевич, к ордену Красного Знамени, - получи и гордись!

- К черту! - ответил ему Спиридонов, всматриваясь в лица мертвецов. Или всему полку, или никому. Один я ордена не приму!

И пошел прочь от колодца, задевая плечом косые заборы. Ему очень хочется спать... спать... спать...

* * *

На станции Масельгская - тоска, и зябнет под дырявым чехлом нестреляющая пушка; ударника нет как нет, и пальцем его не заменишь... От этого еще тоскливее кажется жизнь: не веселят ее вечерние танцы на перроне с барышнями уездного значения под комариные скрипки. И шумит лес за станцией. Тишина, тишина... Близкий фронт постукивает винтовками, хлопает вдалеке граната, и снова - тихо. Время от времени появляется над поляной "Старый друг", шины его колес долго мнут нежные ландыши. Кузякин, еще не остывший после полета, садится на крыло, держась за живот.

- Французы куда-то провалились! - кричит он хрипло. - Давай, только на английском. Пулемет надо зарядить, все ленты расчихвостил... А гада Постельникова еще не встретил...

"Дался ему этот Постельников; спит теперь - и во сне его видит... Однако, - размышляет Вальронд, - небо, как и море, широкое: попробуй, товарищ Кузякин, найди..." Чтобы не есть даром паек, мичман вызвался чинить оружие спиридоновцев. Пулеметы были разных систем: кольты и "шоши", "манлихеры" и "виккерсы", а чаще всего - "максимы", уже изношенные, заедающие при стрельбе. Как-то попался британский "пом-пом", и Женька разобрал его с наслаждением. Вспомнился "Аскольд" - там были такие, против авиации...

Он сидел в избе, где разместил свою мастерскую, и держал в руке новенький английский автомат. Русская армия до автоматов так и не довоевала. Правда, появились одиночные - Федорова и Токарева, но ввести в производство их не успели: началась революция. Оружие хорошее, и стало Женьке опять тоскливо. "Черт возьми, - подумал, - когда оправится Россия от разрухи?" Шумел и шумел лес. Рукою, испачканной в масле, Вальронд подцепил с края стола драгоценный окурок. Над притолокою избы был вколочен гвоздь, чтобы вешать фуражку, и вспомнился ему тут Чехов: " - Вот и гвоздик... Хорошо бы не повеситься!"

Мощным ревом рвануло над лесом, - это опять возвращался Кузякин. На этот раз не один... Сверкающий "ньюпор" красного военлета гнал над рельсами машину британского "хэвиленда". За небесной схваткой следили бойцы; с тряпкой в руке выскочил и Вальронд. Стояли, задрав головы, слушали, как стучат в облаках пулеметы - стрекочут, будто две швейные машинки: шьют да пошивают!

"Хэвиленд" тянуло в лес, но Кузякин простреливал врага с бортов. Он не давал ему воли: вот тебе рельсы Мурманки, и здесь ты угробишься. А в лес я тебя не выпущу, нечего тебе там делать... И два шмеля, обозленно воющих один на другого, порхали над магистралью. Конец врага наступил внезапно. "Хэвиленд" вдруг резко отвернул в сторону и врезался носом в насыпь... Всё!

Кузякин посадил своего "Старого друга" на травку, шагал от самолета к избе, мрачный и суровый.

- Постельников? - спросил его Вальронд еще издали.

- Ну да! - ответил Кузякин. - Станет тебе мой ученик таким козелком летать... Нет, это англичанин, кажется. Он мне что-то орал в воздухе, да я не понял... Хочешь посмотреть?

- Нет. Там лепешка от человека.

- Все будем в лепешку... Где тут лопата?

Кузякин был человеком благородным. Не поленился - саморучно отрыл под насыпью могилу поглубже. Бережно перенес в нее останки британского пилота, которого, как выяснилось из наручного браслета, звали Джеймс Фицрой; этому парню было всего двадцать три года. Какая большая жизнь улыбалась ему каждое утро...

- Жалко мне тебя, сопляка! - сказал Кузякин над могилою. И поставил крест с такой надписью:

Здесь лежит английский пилот

ФИЦРОЙ

Ему было 23 года

Могилу просим не разрушать

Фицрой был обманут

Свежий холм земли окружили бойцы, притихшие.

- Кто же обманул его, товарищ Кузякин?

- А что ты за дурак такой? Все мне тебе объяснять надо... Не беспокойся, - сказал Кузякин, - ты его не обманывал. Я тоже без обмана и подлости сбил в честном бою... Фицроя обманули еще на родине, и ты, пентюх валдайский, сними шапку. Фицроя мне жаль!

В тот же день он слетал в Петрозаводск, доставил оттуда трясущегося от страха фотографа с треногой. Велел сделать снимок могилы, и, когда отпечаток был готов, Кузякин сказал Вальронду.